"МГНОВЕНИЯ СИБИРСКОЙ ОГРАНКИ"

   Большой сибирский писатель, теперь уже классик, Геннадий Никитович ПАДЕРИН пришел в Новосибирский Дом журналистов в 2005 году и вручил мне свою рукопись очерка о новосибирском дирижере с мировым именем Арнольде Михайловиче КАЦЕ.

  Текст этот, сказал он, уже опубликован в сборнике «Созвездие земляков»…

  - Но ты, Андрюша, сохрани его. В 2014 году, когда Кацу будет 90 лет, опубликуешь в своей газете. Я, конечно, не доживу, и напомнить тебе не сумею… Но ты – не забудь! Такие, как Кац, рождаются один раз в столетие…

  Геннадий Никитович как в воду глядел – не дожил. Но я не позабыл об очерке…

  Сегодня А.М. Кацу исполняется 90 лет.

Андрей Челноков,

Председатель Союза журналистов Новосибирской области

 

МГНОВЕНИЯ СИБИРСКОЙ ОГРАНКИ

   Памяти Арнольда Михайловича КАЦА, выдающегося гражданина России, великого служителя богине, о которой Лев Толстой сказал: «Никакое искусство не может так заставить забыть все, как музыка»!

  Все написанное явилось результатом общения и с маэстро, и с рядом его подопечных, но, познакомившись с очерком, – это было три года назад, - он попросил: «Вы меня так возвысили, что мне будет неловко перед коллегами, давайте отложим опубликование до того часа, когда выйду на пенсию».

  Но он оказался из числа тех, кто оставляет «поле боя» только вместе с жизнью.

 

1.

  1946 год. Февраль. Берлин.

  В просторной приемной военного коменданта немецкой столицы было людно: у дальней стены, слева и справа от входа в начальственный кабинет, томились на хлипких венских стульях пехотный генерал, два полковника авиации, майор-танкист.

  Адъютант коменданта в чине пехотного капитана что-то писал за столом, придвинутым к узкому, точно бойница, окну. Он оторвался от бумаг, скосил на вошедшего непроспавшиеся глаза:

  - Чего у тебя, лейтенант?

  - У меня предписание...

  - Номер дивизии?

  - Я не из дивизии, я из бригады. Тридцать пятая инженерно-саперная бригада.

  - Только сапера нам тут и не хватало!

  - Почему, не знаю, но мне приказано явиться к военному коменданту.

  - Не под розыгрыш ли угодил, бедолага? У нас тут по случаю победы прямо прорвало всех на всякое такое.

  - У меня предписание.

  - У шефа совещание, и вот еще товарищи приема ждут. Боюсь, до тебя очередь не дойдет.

  - У меня предписание.

  - Вот заклинило! Ладно, запишу, но обещать, сам понимаешь, ничего не могу. Фамилия?

  - Кац. Арнольд Кац.

  - Кац? Ну, ты даешь! Чего молчал-то до сих пор? Тебя же на самом верху разыскивают, от маршала Жукова звонили. Иду докладывать шефу.

  Стул под генералом посунулся вместе с ним вперед:

  - А...

  Капитан прижал к груди ладони.

  - Тут такое дело: шеф, скорее всего, захочет самолично доставить парня в Потсдам, у него там, у шефа, то есть, по своей линии надо кое-чего порешать.

  ...Навсегда осталось с ним это прогорклое, серое, до озноба неуютное утро обочь искромсанного Берлина. Чахоточные клочья тумана, наползающие с голой, без следов льда реки, непроницаемо-черное озеро в стороне от нее и с такой же зыбкой кисеей тумана над ним, расплывчатые, точно порождение миража, контуры бывшей дачи Гитлера на противоположном берегу...

  Потом были охраняемый автоматчиками подъезд резиденции главнокомандующего группой советских войск в Германии, на удивление скромный кабинет с широкоплечим книжным шкафом слева и с окнами без простенков справа, ну и, конечно, неторопко шагающий чуть вразвалку навстречу ему от письменного стола сам Георгий Константинович.

  В кабинете не было ничего лишнего, если не считать полутораметровой деревянной, топором сработанной скамьи с такой же деревянной спинкой - скамья притулилась к торцевой стене, справа от входа, у крайнего окна. Однако ощущение того, что она не к месту, тотчас развеялось, стоило маршалу пригласить присесть сюда, поодаль от скопища телефонных аппаратов и груды серых папок.

  Стало понятным: именно тут, на этом незамысловатом солдатском насесте, у окна, обращенного к озеру, проводит он короткие минуты отдыха, позволяя себе расслабиться, отдаться размышлениям.

  Они устроились плечом к плечу, как бы на равных - овеянный всемирной славой полководец и безвестный лейтенант из инженерно-саперной бригады. Устроились без какого-либо намека со стороны маршала на необычность ситуации, на сверхъестественность ее, и он, маршал, скрестив руки на груди, поверх немыслимого многоцветья орденских планок, заинтересованно выспрашивал:

  - И давно повязался со скрипкой?

  - В детстве как начал, так и...

  Он мог бы, конечно, поведать маршалу, как в 1936 году, двенадцатилетним пацаном, был определен в группу одаренных детей при Московской консерватории, и как она, эта группа, положила начало, стала пробным камнем для создания Центральной музыкальной школы страны, превратившейся впоследствии в подлинную кузницу музыкальных талантов. Да, мог бы, но это припахивало бы хвастовством, а такого он себе не позволял.

  - В детстве, говоришь, начал? - почему-то улыбнулся маршал. - А сейчас-то тебе сколько?

  - Так за восемнадцать перевалило.

  - Ого, какое многоверстье позади! Ну, а на оставшуюся жизнь какие наметки?

  - Мечтаю испытать себя за дирижерским пультом симфонического оркестра, большого симфонического оркестра. Только этому надо серьезно учиться. Очень серьезно. Без булды, как у нас в школе говорили.

  - Я считаю, если есть способности, грех их разбазаривать, - помолчал, уйдя на минуту в себя, потом ошарашил вопросом: - Скажи, фамилия Шебалин говорит тебе о чем-нибудь?

  Его ударило догадкой: вот откуда ветер, вот какими неисповедимыми путями появилось на свет предписание, что привело его в этот кабинет. Не иначе мама, его беспокойная мамочка, будучи на короткой «музыкантской» ноге с Виссарионом Яковлевичем Шебалиным, известным композитором, лауреатом Сталинской премии, директором Московской консерватории, привела в действие доступный ей рычаг, дабы вызволить сына из армии - война, дескать, выиграна, нечего теперь бить баклуши в какой-то там инженерно-саперной бригаде.

  - Профессор Шебалин, поди, хлопочет, чтобы меня отпустили на «гражданку»? Но мне же будет совестно, просто совестно смотреть в глаза сослуживцам - чего это, мол, ради...

   - Не гоношись, - остановил маршал. - Мое мнение, пропускать годы между пальцами человеку со способностями непозволительно, накладно. И для себя накладно, и для Родины, так что давай договоримся: снимай погоны и впрягайся. И, смотри мне, чтобы без булды!

  В скобках

  Следуя напутствию маршала и собственному призванию, Кац к началу одоления вершин музыкального творчества обзавелся соответствующим «стартовым капиталом»: дипломом Московского высшего училища военных дирижеров, дипломом Ленинградской консерватории по классу скрипки, дипломом этой же консерватории по классу оперно-симфонического дирижирования.

 

2.

1956 год. Февраль.

  Ленинградский февраль. Благодаря нежданной чудинке погоды снег на улицах стал под стать недоваренной манной кашке. Она плюхалась на тротуары из-под колес автомашин, и прохожие опасливо жались к стенам домов.

  Тут, на рассиропившемся тротуаре Невского проспекта, Каца и вынесло в первый же день очередного визита в любимый город (Арнольд Михайлович успел к этому времени обосноваться в Томске) на дирижера консерватории Курта Зандерлинга. Курт перебрался в свое время в Ленинград из Германии - не запоздал уехать до захвата власти Гитлером, а когда началась Великая Отечественная, был эвакуирован отсюда в Сибирь, в Новосибирск. Ему дали здесь и пристанище, и работу. А, перебедовав военное лихолетье, он вновь пришвартовался у берегов Невы, причем уже не только с женой, но и с уроженцем Новосибирска - Томасом.

  - До меня дошел слух, дорогой Арнольд Михайлович, - цепко ухватил он Каца за руки, точно опасаясь, как бы тот не растворился в пешеходном водокруте, - очень важный слух о решении создать в Новосибирске симфонический оркестр. Так почему бы вам ...

  - Я тоже наслышан об этом, - позволил себе Кац перебить собеседника, - но меня-то закинуло после окончания консерватории не в Новосибирск, а в Tомск, в старинный университетский Томск, где есть еще и филармония, и где...

  - Айн момент, - втиснулся теперь Курт, все не выпуская рук приезжего, - айн момент, по себе знаю: одно дело встать за дирижерский пульт в чужом коллективе, и совсем другое, когда твоя палочка ведет за собой freundschaftlich abteilung (дружный отряд (нем.) – ред.), который ты собрал поштучно по своему выбору.

  Кац покивал, соглашаясь, и, высвобождая руки, буркнул со вздохом:

  - Все так, «от» и «до» так, только не в моeм характере это - поехать теперь туда напрашиваться, - потер небритые с дороги щеки.

  - Не перебороть мне себя. Да и успел привыкнуть к Томску. Опять же и супруга вписалась в труппу тамошнего драмтеатра - она у меня актриса.

  - Ну, а если позовут? Я лично не исключаю такого поворота...

  Они разговаривали, переступая с ноги на ногу в снежном месиве, на пятачке ленинградского тротуара, и Кац не поверил бы, скажи ему кто-нибудь, что буквально через считанные дни он окажется в кабинете директора Новосибирской филармонии Вениамина Александровича Кузнецова. С глазу на глаз с ним. С глазу на глаз за приставным столиком, уткнувшимся торцом в полированный фасад письменного тяжеловеса, а на столешнице перед ним, тоже полированной на радость зимнему сибирскому солнцу, будет бить в глаза кричащий текст:

  «Министерство культуры РСФСР. Приказ № 782. В соответствии с распоряжением Совета Министров РСФСР от 8 декабря текущего года организовать с 1 января 1956 года при Новосибирской областной филармонии симфонический оркестр и возложить на него обслуживание трудящихся Сибири и Дальнего Востока. г. Москва, 28.ХII.1955 г.»

  - Сибири и Дальнего Востока, - машинально повторил он вслух, поднимая глаза на директора филармонии, ожидавшего реакции гостя по ту сторону полированной столешницы. - Сибири и Дальнего Востока...

  Худощавый, подвижный, в порядочных уже годах, Кузнецов поставил на столешницу локти, соорудил из пальцев обеих рук пьедестал, водрузил на него подбородок:

  - Может, сейчас не стоит уточнять географические границы? Может, аудитория оркестра раскинется - с годами, конечно, - до Вены и Парижа?

  - Типун вам на язык! - суеверно постучал по столу Кац, в то же время позволив себе подумать: «Что же, если и впрягаться, так без булды, ловить, так жар-птицу!»

  Кузнецов понятливо усмехнулся, качнул седеющей головой:

  - Не хочу, чтобы между нами остались кaкиe-либo недосказанности: я вышел на вас не с первого захода, были попытки пригласить уже заявивших о себе дирижеров...

  - Наслышан об этом, - вставил Кац.

 - Вот: наслышаны! А мне важно, чтобы источником информации были не сплетни, а ваш покорный слуга. Нам ведь вместе работать.

  - Вижу, считаете вопрос уже решенным? Без паузы на раздумье?

  Кузнецов вскочил, прошелся по комнате, выбросил перед собой жилистый кулак:

  - При всем моем преклонении перед Tомском, там у вас нет и не будет тех возможностей, какие открываются здесь. Вам дается карт-бланш, вы по своему усмотрению набираете людей, формируете полногабаритный, подчеркиваю, полногабаритный оркестр, и...

  Опять присел к столу, сунул руку в карман, выложил перед Кацем бумажный квадратик.

  - Вот! И - по рукам!

  «Выписка из протокола жилищной комиссии Новосибирского горисполкома от 25.02.1956 г. Семье главного дирижера и художественного руководителя Новосибирского симфонического оркестра тов. Каца А.М. в количестве 4 чел. (трое взрослых и ребенок 2-х лет) предоставить впредь до получения постоянной жилплощади однокомнатный номер в гостинице Советов (комн. № 51)».

Подпись, печать (гербовая).

  Многозначительный день этот завершился двумя телеграммами: «Ленинград, консерватория, Курту Зандерлингу. На пост у пульта оркестра заступил, спасибо вам и Невскому проспекту. Ваш Арнольд Кац». «Томск, драмтеатр, Сильвии Натановне Пекелис. Предложение принял, угол есть, готовься переезду. Целую, твой непоседливый муженек».

 

В скобках

  Курт Зандерлинг вернулся со временем в Берлин, а уроженец Новосибирска Томас избрал местом жительства Лондон. Младший Зандерлинг - ныне широко известный дирижер, отнюдь не забывающий родину: с готовностью откликается на периодические приглашения Каца, дабы за дирижерским пультом одарить земляков своим видением композиторского замысла того или иного произведения.

 

3.

1956 год. Март.

  Малый зал Ленинградской консерватории. Глазуновский зал - по имени одного из крупнейших русских композиторов и дирижеров. Сегодня под вековыми сводами дано право голоса тем инструментам, владельцы которых завтра горделиво назовут себя выпускниками старейшего в стране учебного заведения, дающего высшее музыкальное образование. Им дозволено сегодня царить на сцене, которая служила стартовой площадкой десяткам дарований, заложивших основы отечественной музыкальной культуры, на сцене, над которой, от края до края, символичный плакат: «Переживай не за себя - за композитора!» Сейчас сцена отдана в порядке очереди во власть ему, Евгению Федорову, студенту выпускного курса консерватории. Сцена отдана ему, a в зале, на первом ряду, - семеро членов государственной комиссии, включая его педагога по классу гобоя профессора Паршина. Александра Андреевича Паршина…

  Дальше, в глубине зала, неподалеку от выхода - прошлогодний выпускник консерватории Володя Курлин, тоже гобоист, один из близких друзей, - пришел поболеть за него. Это понятно, это в порядке вещей. А вот позади Володи кто-то чужой. Евгений, во всяком случае, видит его впервые. Незнакомец сидит, настороженно развернув к сцене правое ухо и почему-то не спускает с него, с Евгения, странно-требовательных глаз.

  Наконец, последний выдох, последняя нота Глиэровского andante вспархивает к потолку, Евгений опускает инструмент, и с губ, еще деревянных после гобоя, непроизвольно срывается беззвучное: «Переживай не за себя - за композитора!» А у самого той порой на спине, между лопатками, стягивает кожу колючий холодок: все ли как надо? Он робко тянется взглядом к педагогу:

  - Поздравляю, Женя! - вскидывает Александр Андреевич руку. - Поздравляю тебя: и Моцарт, и Савельев, и Глиэр - на пять с плюсом!

  На сцену доносится из зала ликующее соло Володи:

  - С тебя причитается!

  А что же таинственный незнакомец? О, ему, оказывается, просто нет дела до триумфа какого-то студентика, он с полным равнодушием показывает спину, с поспешностью устремившись к выходу. И что странно: провожая равнодушную спину взглядом, Евгений вдруг ощущает во рту оскомину непрошенной обиды, словно имел право ожидать от требовательных глаз человека-инкогнито чего-то совсем иного.

  Но время неостановимо, сцена переходит во владение нового «великомученика», а Евгений и Володя, обменявшись эмоциями, на цыпочках покидают зал, унося в душе слова, смысл которых доступен только музыкантам: «Переживай не за себя - за композитора!»

  На лестничной площадке Володе не терпится поделиться приличествующей моменту информацией:

  - Кстати, в буфет только что завезли шампанское.

  Евгений не успевает отозваться: с первого этажа, минуя по одной, по две ступеньки, взбегает тот caмый знакомый незнакомец, протягивает руку Володе, потом ему, Евгению:

  - Поздравляю, Евгений Евгеньевич!

  - Можно просто Женя, - смущается Евгений, непроизвольно сопоставляя возрастной интервал.

  - Надеюсь, доживем и до «просто Жени», когда съедим вместе энное количество поваренной соли... - и без перехода, в той же тональнос¬ти: - Только что узнал: оказывается, подрабатываете в оркестре, который сопровождает спектакли бесподобного Аркадия Райкина! Опыт такого совместительства вам и у нас пригодится... - и дальше, опять без перехода, в той же тональности: - В ректорате удалось все обговорить, поступившее для вас приглашение в Алма-Атинский оперный аннулируют, выпишут направление к нам, все документы переоформят через пару дней.

  - Но...

  - Что еще хотел сказать: Александр Андреич щедро наградил вас пятью с плюсом, а я бы остановился хотя и на пяти, но с минусом: у вас, мой друг, наблюдались прокольчики интонационного плана между нотами «до» и «ре»...

  - А я посчитал, что никто, кроме меня самого...

  - Можете не сомневаться, Александр Андреич тоже их засек, только не захотел портить праздника. Ну, а нам-то с вами работать, нам деликатничать - делу во вред, нам не до сюсюканий...

  - Не очень понимаю, о какой работе...  

  - Да, я же еще не представился: Кац, Арнольд Михайлович Кац, главный дирижер и художественный руководитель симфонического оркестра Новосибирской филармонии...

  - Вы полагаете, что...

  - Фамилия директора филармонии Кузнецов. Вениамин Александрович Кузнецов...

  - Очень приятно, только...

  - Увы, мое время исчерпано, - прострочил каблуками на первый этаж, выкрикнул оттуда: - Чуть не забыл: первая репетиция двадцать пятого августа, прошу не опаздывать! И вот еще что: дадите телеграмму Кузнецову, он встретит...

  - Но...

  - Ваше место в оркестре у первого пульта гобоя, всех вам благ!

  Кто смог бы устоять под таким натиском на перепутье жизненных дорог! И Евгений доверился с неба свалившемуся дирижеру. И поверил в него. И решился поменять столицу Казахстана на некоронованную столицу Сибири. А, купив билет на поезд, в самом деле дал телеграмму Кузнецову. Дал просто из озорства, ради хохмы, чтобы при случае посмеяться над ней вместе с тем же Кузнецовым, поскольку даже мысли не допускал, что директор филармонии, отринув весь свой чиновничий непроворот, действительно «преклонит колена» перед каким-то музыкантишкой из числа вчерашних студентов.

  Но вот клацнули челюсти автосцепки, скрежетнули стальными зубами тормозные колодки, поезд замер у перрона новосибирского вокзала, и тут же поверх голов сгрудившихся в проходе пассажиров донеслось: «А ну, признавайтесь, который тут из вас Федоров, повенчанный с гобоем?»

  А уже через полчаса они пили чай в радушном кабинете директора филармонии, и Вениамин Александрович журчал по-домашнему:

  - Арнольд Михалыч, конечно, обрисовал тебя – ориентируйтесь, мол, на очки, но я решил подстраховаться.

  - Стоило ли так беспокоиться? - даже вспотел от смущения Евгений. - Сам бы вас нашел.

  - Порядок такой, всех встречаем. Арнольд Михалыч говорит, это поднимает в человеке самоуважение, а без него музыканту никак нельзя.

  - А что, с музыкантами в Новосибирске зарез?

  - Да я бы не сказал, не такая уж мы деревня. Наш оперный отметил десятилетний юбилей, при радиокомитете опять же есть, кому ту же скрипку в руки взять, a ему все не то, все не так. Мне, к примеру, удалось сагитировать для него, ни много ни мало, тридцать пять человек, а он послушал каждого, и всего лишь десятерых признал на уровне.

  - У него слух, как у гончей нюх, - вставил Евгений, - ни одна фальшивинка не ускользнет.

  Кузнецов отхлебнул остывший чай, поплакался:

  - Эти строгости и гоняют неуемыша по стране: Томск, Свердловск, Ленинград, Москва, Минск - весь резерв командировочных, как в трубу! Зернинки, говорит, сбираю, - поморгал белесыми ресницами, склонил голову к правому плечу, которое почему-то было выше левого.

  – А с другого бока - оно, может, так и надо. Зернинка к зернинке - и вот тебе, глядишь, болеро Равеля или пятая симфония Шостаковича, которые, если и подпускают к себе, то таких, чтобы без слабинки!

 

В скобках

  1956 год в жизни города на Оби зарегистрирован в анналах истории с тремя, прямо сказать, не рядовыми отметинами: закладкой Сибирского отделения Академии наук СССР, открытием первой и пока единственной в Сибири государственной консерватории, «спуском на воду» первого в Сибири «полногабаритного» симфонического оркестра.

Продолжение следует...