Современник вечности

«Не сотвори себе кумира» – сказано в Библии. А мы только тем и занимаемся, что возносим до небес то праведников, то грешников. В основном, грешников, забывая о сути творения божия – о Человеке! К ним, к кумирам, приплели и Стеньку Разина и Емельку Пугачёва – разудалых разбойничков: как же, борцы с самодержавием, народные мстители! А что совершили они? Какую память оставили? Тот же Пугачёв, ряженый под императора Петра 111?

Вот тут и выступает гений Александра Пушкина в роли светоча и знатока истории. Выступает объективно, бесстрастно, без идеологического флёра. Я имею ввиду «Историю Пугачёвского бунта», именно бунта, а не Пугачёва. Тут надо отдать должное мудрости Николая 1, заметившего, что у Пугачёва не может быть истории.

Действительно, какая история может быть у Герострата? Ну, сжёг храм Артемиды, гениальный памятник древнего зодчества. Экая заслуга! А Пугачёв оставил после себя такие пожарища, что Герострату и не снились.

Сколько лицемерия и цинизма наворочено в его тёмной душе. Сколько позёрства и тщеславия. Он что, не помнит самого себя и своих родителей? Какой он Пётр 111? Какой самодержец? Но как хочется – ох, как хочется! – покочевряжиться. Порисоваться. Ну как же – царская особа! Великий государь! И Катька – Екатерина-то Великая! – законная жена его.

Законная! В божьем храме венчанная! А вокруг него – «енералы» и свита царская. Ну, скоморох, ну ряженый!  

Но обок-то не только «енералы» и свита царская. В обозе – собственная жена, действительно законная, родившая детей ему – шуту гороховому. И он возит её за собой, случайно обнаружив в захваченной Казани. Возит вместе с ребятишками. Но держит на расстоянии.

Очнись!

Опомнись!

Нет, заигрался. Ещё и женится на молоденькой казачке, девочке по сути своей. Губит юную жизнь. Она потом будет чахнуть вместе с семьёй Емельки в глухой заштатной Кареле, в каменном мешке без окон и с земляным полом, согреваясь у костра, как первобытные предки наши. Две жены в одном логове.

Объективен Пушкин. Бесстрастен. Не ведает о страшной доле Емелькиных жён и детей его. Но как цинична и черна душа его «героя». Враньё на вранье, бесстыдство на бесстыдстве. И как чиста на этом фоне Маша Миронова, дочь коменданта крепости, вздёрнутого на перекладине. Вздёрнутого, но не сломленного. Он как Иисус на кресте.

А ведь она, юная, чистая, – копия той бедной казачки Устиньи Кузнецовой, отданной на закланье, на утеху беспутному гуляке, закоренелому цинику и смутьяну. И она могла оказаться на месте Устиньи и чахнуть в каменном мешке с земляным полом. А ведь говорили ему родители несчастной жертвы: «Помилуй, государь! Дочь наша не княжна, не королевна; как ей быть за тобою? Да и как тебе жениться, когда матушка государыня ещё здравствует?» Мудрые слова.

Куда там! Государь всея Руси! Пётр 111! Заигрался. Никакие доводы не доходят. Ни до ума, ни до сердца. Кстати, на такой же балаган похоже и кумовство нашего первого реформатора: Пётра Великого со своей  Виллимом Монсом, братом Алисы Монс, бывшей любовницы Петра – всё смешалось в доме Облонских.  

Но это божий промысел: сам насадил блуд и бесовщину, сам и расхлёбывай со своей придворной челядью. Очень охочей до шутовства и потехи. В том числе и в царских покоях. Жаль, что Пушкин не успел живописать и этого героя. А ведь столько архивов перерыл. Правда, строительные чудачества засветил в «Медном всаднике», где живые и мёртвые вместе с постройками и гробами плыли по «Северной Венеции» во время разгулявшейся стихии. За триста лет Петербург триста тридцать раз подвергался опустошительным наводнениям. Вот вам гений и злодейство, которые несовместны. Не мог найти сухого местечка? Нет, надо всё шиворот-навыворот, вопреки природе России.

Велика ли «История Пугачёвского бунта»? Сотня страниц с не большим. Но какой простор для мыслей и домыслов. Тут хочешь не хочешь, а невольно вспомнишь и Гришку Отрепьева, и Петровские кавалькады на свиньях, запряженных цугом, и Пушкинскую «Гавриилиаду».  

Пётр Вяземский назвал её прекрасной шалостью. Но за этой шалостью стоят блуд и шутовство реальности, прикрытые библейским флёром. Пушкин и не скрывал этого. Один из списков он снабдил напутствием к другу:

  Вот муза, резвая болтунья,
  Которую ты так любил,
  Раскаялась, моя шалунья:
  Придворный тон её пленил.

В черновом варианте было ещё определённей: «Пример двора её пленил». Петровская «портомойка», как называла себя Екатерина, прошла путь от шведского драгуна до самого Петра. Через многие руки. Прямой сюжет для «Гавриилиады» Так что возмущение духовных лиц ещё можно понять. А вот светской челяди «неча на зеркало пенять…»  

Велик Пушкин. Воистину велик. Без котурнов и ряжености. И беспощаден в поисках истины. Какой свет надо излучать, чтобы вот так, походя, выхватывать из полумрака истинные лица кумиров нашей истории! Кумиров не только прошлых, но и будущих: Троцких, Лениных, Сталиных, проживших под чужими кличками. Ряженые! Далеко ли ушли они от Гришки Отрепьева, от Тушинского вора, от «мужицкого царя» Емельки Пугачёва? Узнавали ли чад своих предки их из небесного далека? Имена-то чужие, не родительские.

А взять бесовщину нынешних трибунных кумиров. Диву даёшься от невежества этих самонадеянных горе-реформаторов.

  Ведь ещё Онегин знал,
  Как государство богатеет,
  И чем живёт, и почему
  Не нужно золота ему,
  Когда простой продукт имеет.

Сегодня мир утонул в воплях о кризисе. Какой кризис? Продовольственный? Энергетический? Товарный? Да нет – финансовый! Денег не хватает! Банки лопаются, как мыльные пузыри. На то они и пузыри, чтоб лопаться. Пример Мавроди о многом говорит.  

Но миллиардные-то счета создаются именно в них: на кредитах, акциях, процентах – на спекуляциях бумагой, фантиками, которые возвели в ранг международной валюты, в ранг золотого тельца. А ведь чтобы купить «простой продукт» к обеду миллиардные счета не требуются. Купить правительство или прихватить чьи-то нефтепромыслы, тут да, нужны запредельные цифры: на уровне статистики, абстрактных чисел.

Интересно, могут ли нынешние рыночники подсчитать состояние Александра Пушкина: сам-то он уже не составит декларацию о доходах. Известно, что на одном из международных аукционов выставлялся листок с собственноручным текстом Пушкина. Несколько строчек. Случайно обнаруженных специалистами. Его продали за сто тысяч долларов. Тех долларов, дореформенных. Мы не смогли его выкупить: у государства не нашлось денег.

Но это один листок. А попробуйте подсчитать доходы от многочисленных изданий и переизданий. По всему миру. За двести лет. Хотя это ещё можно как-то сделать, посчитав все издания и тиражи, а как посчитать поступления в театральные кассы, в кассы филармоний и Домов культуры? Куда там олигархи, вместе взятые! Одних опер и балетов по его произведениям добрый десяток поставлен. По всему миру! В них пели и Шаляпин, и Собинов, и Козловский, и Елена Образцова, и Галина Вишневская. А драматические спектакли? А концертные программы и кинофильмы? И этот конвейер не останавливается. Куёт и куёт миллиарды. Вечный двигатель! Действительно

  Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
  К нему не зарастёт народная тропа…

А умер этот гений весь в долгах, погашенных Николаем 1. Они, императоры-то, не совсем глупые люди, как нам внушали.

Умели по достоинству оценить человека, работающего на Россию. И на вечность.  

Нет, мы ещё не познали всего Пушкина, устремлённого и в прошлое и в будущее. Мы «прошли» его по школьной программе. Именно прошли. Но до сути, до глубин его духовности, до историзма, до «рыночной рентабельности» не докопались.

Придётся делать это вместе с движением истории. И рынка, который высвечивает рентабельность и Пушкина и Чубайса. Высвечивает в рамках вечности.

Боярский сын Сергий ушёл в леса и создал там истинную коммуну, добровольную, куда потянулись насельники отовсюду. Он никого не зазывал, не завоёвывал, ничего не отнимал, не выманивал, не делил чужой собственности. Он строил свой посад, Сергиев Посад, на собственном подвижничестве и радушии матери-природы. Строил с нуля. Без инноваций. И стал светочем добра и подвижничества: Сергием Радонежским.

Благоверный князь Александр Невский не позировал за рулём самолёта и не влезал в башню танка, как нынешние высокопоставленные вундеркинды, но стал Невским. А великий князь московский Дмитрий стал Донским.

Дальше идёт целая плеяда тружеников и подвижников – соратников Екатерины 11: светлейший князь Потёмкин – Таврический, фельдмаршал Румянцев – Задунайский, Суворов – Рымникский, граф Алексей Орлов – Чесменский.

Екатерина же стала Великой, матушкой русского народа. Она взошла на пьедестал истории в блистательном окружении, затмив одинокую фигуру Петра.

У неё не было отдела кадров. Но как умно она подбирала и поднимала до уровня величия своих сподвижников: ни одного Мазепы! Её век назвали золотым веком России – истинная матушка детей своих. Русская до мозга костей. В отличие от Петра, заражённого чужебесием.

Дела великих остаются на века. Суворов велел выбить на своей надгробной плите только три слова – здесь лежит Суворов. Остальное доскажет история.

Пушкин тоже не нуждается в пышных некрологах. Он велик по своей человеческой и профессиональной сути, которая далеко не полностью раскрылась. Он только-только прикоснулся к издательскому делу и сразу проявил незаурядный талант: «Литературная газета» по сей день живёт и здравствует, пережив все обвалы и потрясения. И хранит профиль Пушкина на логотипе.

В нём жил и незаурядный историк, запросто беседовавший с вещим Олегом и ханом Гиреем, с Петром 1 и Борисом Годуновым, с самозванцем Емелькой и Гришкой Отрепьевым.  

Велик разброс времени и событий у Пушкина – поэта, прозаика, драматурга, очеркиста. Видимо, в императорском царскосельском лицее давали основательные знания. Пушкин не был лучшим учеником. Лучшим был Владимир Вольховский – он закончил лицей с большой золотой медалью и ушёл служить в гвардию. Стал генералом.

Малую золотую получил князь Александр Горчаков – в будущем лучший дипломат в Европе, которого считал своим учителем «железный» Бисмарк. Именно он, дипломат Горчаков, вернул России права на Черном море, потерянные после Крымской войны.

Не удостоился Пушкин и серебряной медали, хотя их было четыре. И, тем не менее, как видим, разброс его знаний весьма велик.

Лицей готовил не поэтов и писателей. Он готовил государственных деятелей, учил мыслить, а потом выражать эти мысли в словах. Тот же Пушкин вышел из стен лицея чиновником десятого класса, т.е. коллежским секретарём. Был и титулярным советником, камер-юнкером – а это уже девятый класс, служил в министерстве иностранных дел и получал жалованье – шесть тысяч рублей в год. Деньги не малые по тем временам.

Но… Пушкин – титулярный советник? Или камер-юнкер императорского двора? Слух как-то режет. Однако это не помешало ему взойти на вершину литературного Олимпа. Как не помешало и лицею распустить пышную крону по всей России, по её городам. Своё двухсотлетие он отметил светскими балами. С живыми Лариными и Онегиными. В цилиндрах. В бальных платьях. Это была демонстрация вечности. И Пушкина и лицея.

Кстати, не будь лицея, могло не быть и Пушкина. Тут надо отдать должное императору Александру 1: «он взял Париж, он основал лицей». Вот вам и «правитель слабый и лукавый»: какой уникальный родник познания подарил он России! Образец для нынешних просветителей. Тут муза Александра Сергеевича явно сфальшивила – бывает.

Интересно, есть у Фурсенко устав и программа императорского лицея? Для образца. Всё-таки – министр в сфере образования. Надо быть и самому образованным человеком: знать своих предшественников. И доверять их методам и оценкам своих учеников. Доверие и нравственность – понятия родственные.  

В лицее даже был такой предмет: нравственность и политика. Вёл его профессор Куницын, любимый лицеистами. Сегодня можно ли сочетать нравственность с политикой, за которой прочно утвердилась репутация грязного дела? Нет, нельзя. Но любое дело становится грязным, когда за него берутся грязные люди.

В императорском лицее это знали, и учили своих воспитанников честности и порядочности с младых ногтей. К ним обращались только на вы с добавлением слова – господин. Идёт подросток, а профессор к нему обращается:
  – Господин Пушкин, у вас пуговица расстегнулась.

«Господину» 12 лет. Но это Гражданин великой страны, будущий государственный деятель. В нём воспитывают благородство и достоинство, не позволяющие унижаться или брать взятки, как берёт чаевые половой. Не позволяющее юлить перед сильными мира сего. Не случайно же на вопрос царя – где бы он был 14 декабря, поэт честно ответил – на Сенатской площади, с друзьями.  

Честность – от слова честь. Её берегли смолоду. Лицейская закваска сказывалась. Хорошая закваска.

Но и с людьми низкого звания бранить и ругаться не дозволялось – устав лицея не позволял. Хороший устав. И хорошие воспитатели: они знали всё о своих воспитанниках и способности их определяли точно и объективно. Без помощи ЕГЭ. Тем более, что эта аббревиатура не оценивает нравственности.  

Сегодня в моду вошло словечко – секс.

– Секс! Секс! – верещит каждый недоросль, каждая сопля в юбке. Про любовь забыли. На скотном дворе она не обязательна. Там ценится рентабельность, которая зависит от плодовитости, от секса. От случки, проще говоря. А Пушкин из своей вечности напоминает о любви, о святости брака, о законах нравственности, посильных только для аристократов духа.

Вспомните Татьяну Ларину. Любовь толкает её, сельскую смиренницу, на отчаянный шаг: она признаётся Онегину в любви.

Причём, письменно, не задумываясь, что этот листок может её скомпрометировать. И как холодна она, как недоступна и обаятельна эта смиренница на светском рауте, в столице. С неё как будто спала сельская пелена, и она явилась в золотом окладе – само совершенство, идеал.

Онегин поражён – нет, раздавлен – этим аристократизмом, этим светским совершенством, этим божественным чудом перерождения. Жизнь без неё теряет смысл – ведь «счастье было так возможно»! И он мчится к ней, к ней! В покои! Мчится в беспамятстве, без приглашения, без намёка на благосклонность. И застав её в покоях одну, льющую слёзы над каким-то письмом – над тем своим посланием? – молча, падает на колени и припадает губами к безвольно опущенной руке. И долго-долго молчит. Пока она не роняет:
  – Довольно; встаньте. Я должна
  Вам объясниться откровенно.  

Не благодарное это дело, пересказывать гениальное творение. Его надо читать и перечитывать, впитывая всеми порами души и аромат эпохи и красоту, естественность персонажей – нет, живых людей, потому что вечность не имеет временнЫх границ. Голос Татьяны звучит вполне явственно и сегодня:

  Я вас люблю (к чему лукавить?),  
  Но я другому отдана;
  Я буду век ему верна.

Вот вам и – секс! секс! «Я буду век ему верна». В этом и святость брака, и благородство, аристократизм души, свойственный сильным натурам.

А Маша Троекурова? Ведь она ждала – ждала! – своего Дубровского. Ждала, уже стоя под венцом. И тянула, тянула до последней минуты, надеясь на избавление от принудительного венца. Возлюбленный не появился. А когда он захватывает свадебную карету на обратном пути, и объявляет ей – вы свободны, она отвечает:

 – Поздно – я обвенчана, я жена князя Верейского.  

Святость венца и верность мужу – незыблемы. Таковы «вериги» нравственности. А как любили они, эти ангелы чистоты и смирения! Бескорыстно. Жертвенно. Готовые с любимым хоть на край света, хоть в жалкую лачугу.  

Как тут не вспомнить Машу Миронову, пленницу Пугачёва. Спасая своего Петрушу Гринёва она дошла аж до императрицы, до Екатерины Великой. И вручила ей своё послание с мольбой о защите невинного. И спасла его от казни за связь с бунтовщиком, которому он подарил когда-то заячий тулупчик. И неожиданно заслужил его «царскую» милость.

Но где же лирика? Где изящная словесность? Да вот она:

  Я помню чудное мгновенье:
  Передо мной явилась ты…
Или –
  Я вас любил: любовь ещё, быть может,
  В душе моей угасла не совсем…
Или –
  Роняет лес багряный свой убор…

Не сбрасывает, нет. Роняет. Нехотя. Неосознанно. Не замечая потерь. Сколько музыки и глубины в этом слове, вроде бы случайно оброненном. Сколько безмолвия и покоя, сколько задумчивости ранней осени. Вот сорвался одинокий лист и медленно, плавно опустился на траву, уже слегка расцвеченную багряными листьями. Вот ещё один. Ещё. И эта музыка безмолвия и задумчивости исходит от самой природы. Из её души. И из нашей. Она всеохватна. Мы не замечаем музыки нот, их мерного такта: Роняет-багРяный-убоР. Они как бы случайны. Да нет же, нет! Не случайны! Они звучали в душе Пушкина и естественно, легко вылились наружу. И коснулись наших струн.  

Подлинный поэт чувствует музыку слова.  

Но помнит и глас божий: «глаголом жги сердца людей». И он, Александр Сергеевич, то драму выкинет о Борисе Годунове, то сказку о царе Салтане расскажет или о рыбаке и золотой рыбке. И ведь всё это нацелено в будущее. В будущее! В вечность! Как не прост он этот поэт, легко меняющий высокий «штиль» на просторечье или даже на архаику.

То у него – «чудное мгновенье», «мимолётное виденье», «ангел чистой красоты». Столько красот, столько изыска в одной строфе. И это всё о женщине, которая «явилась», как будто она – Иисус Христос, явившийся народу. Откуда что берётся.

И вдруг – обыденное просторечье. Как в «Сказке о попе и о работнике его Балде»? Уже сам Балда чего стоит. Да и поп толоконный лоб явно из райка, из народного говора. Какой уж тут высокий «штиль»!

Так же легко Пушкин переходит к архаике. В «Песне о вещем Олеге» у него и «сбирается», и «отмстить», и «обрёк». Всё понятно, всё на русском языке, а колорит старины присутствует. Как присутствует в «Пророке» аромат библейской архаики.

Что касается лирики, то она рассыпана по всему творчеству Пушкина. И вся пронизана внутренней музыкой, мелодичностью, дыханьем души.

  Внимай.
  Насыщайся.
  И чувствуй дыхание души и вечности.

   
  Анатолий Чернышев,
  Член Союза журналистов.
   
  Фото: Из коллекции Надежды Семёновой