ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ ПОЭТА. 15 лет без Александра Плитченко.

  А. И. Плитченко родился в 1943 году в селе Чумаково Куйбышевского района Новосибирской области. Служил на кораблях Тихоокеанского флота. Окончил Московский литературный институт имени М. Горького.

  В Новосибирске А. И. Плитченко активно и плодотворно занимался творчес¬кой работой. Он автор более 25 поэтических и прозаических КНИГ, изданных на родине и за рубежом, осуществил уникальный перевод колос¬сального алтайского народного эпоса "Маадай-Кара". В разное время он был главным редактором Новосибирского книжного издательства, Сибирского отделения издательства "Детская литература", ответственным секретарем журнала "Сибирские огни", одним из основателей журналов "Мангазея» и "Горница", ставших центрами духовного общения многих людей. Секретарь Союза писате¬лей России, председатель Новосибирской писательской организации – он много времени и сил отдавал работе с молодыми писателями, старался под¬держать морально и материально ветеранов писательского цеха.

  Вокруг Александра Плитченко вращался целый мир друзей, единомышленников, соратников. В "Горницу" приходили читатели, фольклорные и творческие коллективы, ученые-историки и художники.

  С именем Александра Плитченко связано одно из самых знаменательных событий новейшей истории Новосибирска – возвращение храма святого благоверного князя Александра Невского Русской Православной церкви, храма, от которого, по сути, пошёл и возвысился наш город. Именно А. И. Плитченко первым поднял голос в защиту святыни и довёл благое дело до справедливого финала. Он был одной из самых светлых личностей в ярком коллективе культурно-просветительского Клуба "Зажги свечу", который именно по его инициативе издал первую "Историю Новосибирской области".

  Александр Иванович Плитченко был настоящим большим Поэтом, всероссийски известным мастером.

  10 лет назад был издан огромный том избранных сочинений нашего выдающегося земляка, светлого человека, писателя, публициста, издателя, общественного деятеля Александра Ивановича Плитченко, так много сделавшего для родного края, для родного Ново¬сибирска, не забывающего, о ком плакал колокол Александроневского Собора 8 ноября 1997 года.

  Новосибирская писательская организация, Редакции журналов: "Сибирские огни", "Сибирская Горница", Культурно-просветительский центр "Зажги свечу", Музей книги Новосибирской области, Областное общество книголюбов, Новосибирская областная библиотека, Жюри литературной премии А. И. Плитченко.

Я не знаю, не знаю, что выпадет мне —

Скоро ль песня расстанется с телом,

Только свет золотой, свет в родимом окне

Встанет в сердце и там, за пределом.

Александр Плитченко

  Кто бы ты ни был, друг дорогой, верующий или человек светского образа мыслей, давай побудем маленькую толику времени в сосредоточенном одиночестве, поговорим о главном и сокровенном. И да поможет нам в этом княже Александр, Александр Иванович Плитченко, которого многие из земляков наших помнят сердечной памятью и знают, по ком звонит колокол, по ком он плачет в один из ноябрьских дней...

  Сколько чудесных людей родилось и опочило, друг дорогой, на Русской земле, как много они успели сделать, полной мерой заплатив за это золотом своего сердца, как много оставили нам для умножения любви и правды в пределах нашего Отечества. Так что — не спеши, друг дорогой, править бал жизни нашей. До рассветного часа еще далеко и лишь чуть-чуть затеплились восточные бойницы Святоалександровской святыни, да не вздремлет стерегущий из третьей стражи в ночи и да отстоит он так же чисто, как Александр Плитченко — часовой православной веры и светлой русской поэзии.

  Это был удивительный доброделатель всю свою жизнь. Но он становился непримиримым, когда речь шла о чистоте веры, о русской чести, о долге перед Отечеством и перед малой родиной. Культ личности его как Мастера, как лидера Союза писателей был необычайно высок по совокупности его дарований, по высоте целей, масштабности задач, которые он ставил и которые решал умно, решительно и быстро, в стиле своего тезки и небесного покровителя Александра Невского. В числе его высоких деяний числится и борьба за возвращение Александро-Невского собора под юрисдикцию православной Матери-Церкви. Сей храм всегда по праву считался первым и красивейшим в городе. Он, как и тезоименитый ему князь, собирал людей на добрые дела, так же был в долгом плену у иноверных (атеистов) и почти в том же возрасте, что и князь, был смертельно ранен. Заложенная нашими предками на высоком пригожем солнцедоступном месте при самом въезде в город, его каменная громада, воссоздающая в своих пропорциях известный храм «Война ликующей Божией Матери» в Галерной гавани Петербурга, была с великим тщанием отстроена за неполные два года и стала средоточием духовной жизни молодого сибирского города. Однако черный ветер разора и запустения вскоре принес на берега Оби запах горящих по всей России церквей. Уже распят и стерт с лица Москвы огромный собор Христа Спасителя, воздвигнутый в честь победы русского народа в Отечественной войне 1812 года, уже на могиле героя Куликовской битвы Александра Пересвета поставлен компрессор, уже уничтожены все до единой церкви в старинном Городце, не пощадили даже древнейший Феодоровский монастырь, в котором по дороге во Владимир принял великую схиму и 14 ноября 1263 года умер возвращавшийся из Золотой орды и там вероломно отравленный ханом Берке святой благоверный князь Александр Невский.

  Одна за другой полегли и наши обители, изуверским пыткам был подвергнут и собор Александра Невского: сначала его обезглавили — срубили с его прекрасного купола крест, потом пытались взорвать, но два чудовищной силы заряда разрушили лишь звонницу, надолго оставив собор безъязыким. Это было тройное поругание: веры, народной памяти и красоты. И все же храм, возведенный предками на скале, осеняемый духом святого князя, выстоял — такой запас прочности вложили в него христиане-первостроители. Изувеченный, ставший инвалидом 1 группы, он все пережил: и разграбление его святынь, и нашествие непрошеных «квартирантов» — сперва раскольников-обновленцев, затем въехавших по казенным «ордерам» воинской части, студии кинохроники, по-топорному перестраивавших изумительное по архитектуре и акустике здание под свои нужды: перекрыли купол, прилепили уродливую пристройку. Уже в наше время, в 70-е годы, на территории храма была кощунственно вскрыта могила выдающегося инженера-первостроителя Николая Михайловича Тихомирова, награжденного благодарным Отечеством за строительство Александро-Невского собора орденом святой Анны. Надгробную плиту с его склепа распилили на трансформаторные щитки... Источник воды в соборном помещении загадили и залили кинохимикатами... Изумительного качества мозаичную голландскую плитку выкорчевали ломами... Богатые настенные и купольные росписи закрасили нитрокраской...

  Едва храм Божий покинула кинохроника, как к его многострадальным стенам прихлынули новые пришельцы: 8 октября 1985 года решением Новосибирского облисполкома № 683-р здание по Красному пр. 1-а (собор) было передано городской филармонии под размещение камерного хора, выданы нешуточные средства — но не на восстановление Божьего храма, а на переоборудование под концертные нужды...

  Но недаром живое тело церкви Божией, ее живая душа, вобравшая в себя соборную благодать первостроителей, сам дух ее Небесного покровителя — святого благоверного князя Александра Невского — стали той зоной, тем рубежом, тем полем боя, где тысячи наших граждан впервые после Великой Отечественной выиграли еще одну нелегкую войну. Выиграли в стиле самого князя: народным натиском, убежденностью в правом деле, ибо к тому времени уже открылись в обществе духовные резервы, появились люди с истинно народным потенциалом силы, ясности, разумения, один из которых, по примеру князя, и возглавил это праведное и святое дело...

  «Битва на Оби» началась 8 февраля 1989 года около пяти часов пополудни, когда весь тираж «Вечерки» со страстной полемической статьей Александра Плитченко «Дорога к храму» ушел к читателям. Резонанс был огромный, поток писем ошеломляющий. Сила писательского Плитченковского слова была такова, что мгновенно «воспламенила» миллионный город. Речь шла о безусловном прекращении очередного надругательства над храмом, о восстановлении его как памятника, искажение, унижение или утрата которого — это утрата части нашей истории, нашей нравственности, нашего патриотизма. Спасти храм — долг новосибирцев! Неужели за 70 лет не могли построить филармонию, неужели не доказано практикой, что святыни, отданные под музеи, под «объекты культуры», лишенные своей изначальной духовности, быстро приходят в запустение и гибнут. Собор — ровесник города, живой свидетель его истории, самовидец всего, чем жил народ. И разве можно этому народу отказать в праве своим добровольным трудом и лептою возродить прекрасное здание?

  Долгой, нелегкой и тернистой оказалась эта «Дорога к храму», начатая Александром Ивановичем Плитченко. Но он прошел ее вместе с земляками: настаивал, доказывал, боролся, организовывал вместе с епархией многолюдные вечера в дни памяти благоверного князя, выступал на радио, во многих газетах, сражался в администрации, поднял творческие союзы города на защиту храма, доказал инженерную несостоятельность проекта, но главное — он вдохнул веру в новосибирцев, сумел внушить им, что отцовское, родное — больше нельзя предавать. Сила его убежденности, помноженная на авторитет и молитвенную помощь владыки Гедеона, на массовую народную поддержку, на принципиальную, гражданственную позицию «мэра» Ивана Индинка, совершили невероятное. События нарастали бурно, как обские волны в штормовую погоду: в городе начались митинги, шествия, пикетирования. Тысячи жителей поставили свои подписи рядом с подписью Александра Плитченко — вернуть собор епархии...

  25 числа месяца августа в лето 1989 собор благоверного святого князя Александра Невского вернулся в лоно Церкви.

  Победа эта, свершившаяся при незримом покровительстве святого князя, не раз ступавшего по нашей земле во время поездок в Каракорум, и при земном водительстве князя сибирской поэзии Александра Плитченко, выстроила за собой целую цепь событий духовно-мистического порядка: передачу Церкви 200-летнего Александро-Невского собора в Колывани, приезд Святейшего Патриарха Алексия II и полный чин освящения им храма Александра Невского в Новосибирске, перенос частиц мощей благоверного князя из Санкт-Петербурга в наш город, в храм его имени, который уже сейчас сияет на всю Сибирь своими святынями и благодатными делами. Одна мысль о том, что небесный покровитель нашего города присутствует в нем не только духом, но и телом, просто потрясает! Останкам великого национального героя — более семи веков, а они живут, они благоухают, наполняя собор святой благодатью. Жив собор! Молитвами и трудами александроневского братства, священников, прихожан, памятью его замечательного тезки и богомольца Александра Плитченко, с чьего мощного духовного выступления и началась александроневская эпопея.

  ...Когда-то он обратил внимание, что мозаичная икона святого Александра на Вознесенском соборе обращена не куда-либо, а именно в сторону Александро-Невского храма, а тот, в свою очередь, точно так же взаимодействует с собором в Колывани. И вот однажды, в этот огромный александроневский треугольник, в эту духовную зону шагнул Александр Иванович Покрышкин. Он сошел со своего пьедестала возле ВПШ и, пройдя по всему Красному проспекту, встал рядом с собором, рядом с Александром Невским, словно знал, словно предчувствовал, что туда, на этот плацдарм, на это александроневское поле уже спешит со своим страстным словом к землякам еще один Александр — Александр Плитченко. И в этом смысле эта площадь, эта духовная зона, эта земля — воистину святая, освященная именами и деяниями трех Александров. И отпевали Александра Ивановича Плитченко черной осенью 1997-го, провожали его в последний путь — отец Александр — настоятель Александро-Невского храма и отец Сергий, настоятель храма Рождества Пресвятой Богородицы, того храма, прихожанином которого был Саша.

  Тяжело, слишком тяжело, друг дорогой, даются нам эти победы, эти истины... Но вот уже заговорила звонница на своем ясном языке, расправились преждевременные морщины на умном большелобом челе, затеплились лампады, воскурились свечи, ожили лики святых на мерцающих темным золотом иконах, ожили, заговорили киноварные инициалы церковных книг, проступили святые имена церковного календаря и среди них — одно из самых дорогих для русского человека — имя благоверного князя Александра Невского.

  Сколько чудесных людей родилось и опочило, друг дорогой, на Русской земле! Вот и Александр Иванович Плитченко год за годом шел в гору, набирал высоту, платя за это золотом своего сердца, ища опору в камне веры, и свой смертный час встретил с молитвой. Как человек, рано осознавший свою незаурядность, он не мог не прийти к мысли, что эти щедрые дарования он получил от Бога и должен поступать как человек, которому оставили богатства на хранение: не хвалиться ими, не возноситься, а умножать их по мере земных сил и обращать на пользу ближним. Он так и поступал, и если и расточал без меры, так только из тех процентов, которые накопил трудом своей души. Его жизнь не была ни ровной, ни гладкой, бывало, он падал и разбивался семь раз на дню, больнее многих из нас, но все семь раз вставал на ноги и снова шел вперед, без ропота принимая любой поворот кормила: кто верует, тот не утонет. Человек, чтобы не утонуть, принимает форму креста, птица, чтобы взлететь, тоже. Вот и наше спасение — в кресте и вере. Об этом — мудрый и пронзительный Цикл стихов в Сашиной предсмертной контрольной книге «Матушка-рожь». Как бы ни были велики и разнообразны наши радости, они не оставляют в нас глубокого следа и скоро забываются, а скорбь остается. Наша душа плачет о потерянном рае, и как бы мы ни покушались заглушить этот плач, он слышен в глубине сердца. И только тот, кто проводит земную жизнь как странник: по образу мыслей, по сердечному ощущению, по истекающей из них деятельности, может надеяться, что идет по правильному пути, руководимый свыше. Бог всегда печется о твари своей. Он создал эту ужасающую и прекрасную огромность мира, бесконечное небо. Основал землю, пролил на нее воды и окружил воздухом. Небо усыпал звездами светлыми, а землю украсил цветами. И, после того, как все созданное определил числом, весом и мерой, он не бросает нас и ежеминутно занимается нами. Так и все дела Александра Плитченко построены на благодати, как на твердом основании, которые только при ее наличии и становятся совершенными. Конечно, тут нужно сверхусилие, как это было при возвращении собора. И блажен человек, осознающий, что только с помощью Божьей всякое доброе дело может быть совершенным. Ведь истинная любовь, по всей видимости,— когда человек любит без награды и делает добро без надежды на воздаяние, как Александр Плитченко.

Но даже в этом судьба отметила его особым знаком, особой пометой, особым тавром большой и трагической личности. Не все знают, что после его ухода, в Новосибирске учреждена Литературная премия его имени для юных дарований, но еще меньше знающих, какая глубокая светотень лежит в основе этого события, несомненно имеющего духовно-промыслительный характер. Нравственный смысл учреждения этой премии далеко не исчерпывается годовым ритуалом награждения. Можно было учредить «Сибирский Букер», «Нобелевскую премию по Новосибирской области», премию «Дебютант» и т.д. Но только учреждение премии имени выдающегося нашего земляка, поэта и гражданина, патриота Новосибирска Александра Ивановича Плитченко является нравственно-оправданным и насущно-необходимым деянием и одним из звеньев в логической цепи событий, по-новому освещающих посмертный образ поэта, погибшего при исполнении служебных обязанностей.

...Ой, как резали быка, а пока не резали,

Два ножа, два мужика грелись в доме трезвые.

Ой, как резали быка, а пока грелись,

Как ревел он в облака и бодал рельс.

Ой, как резали быка, а пока, на случай,

Два ножа, два мужика думали, как лучше...

Во всей новейшей истории Новосибирска, исключая, может быть, годы войны, трудно найти другой пример такого массового духоподъемного порыва, всеобщей мобилизации горожан, ополчения на общее дело, какой была народная эпопея за возвращение храма Александра Невского в материнское лоно Церкви. В патриотическом плане это деяние Александра Плитченко родственно поступку гражданина Новгорода Минина.

  Скромная мемориальная плита глядит на земляков со стены его любимой «Горницы». Но такие люди и не нуждаются в больших памятниках — народ и так не забудет их. Недаром так горько и безутешно город оплакал потерю человека, который, находясь между жизнью и смертью, написал из больницы землякам, родному городу потрясающее письмо-завещание «В городе моем светло» — настоящую исповедь в любви. Строки из этого завещания удивительным образом перекликаются и взаимодействуют с написанными сто лет назад на берегах Оби словами другого русского писателя и «гражданина Новосибирска» Николая Гарина-Михайловского: «Пока что здесь все спит, но когда-нибудь, ярко и сильно сверкнет здесь новая жизнь...» И за эту новую жизнь до конца своих дней сражался истинный патриот Сибири Александр Плитченко.

  Но таков, видимо, животворящий дух этого человека, этой личности, что будучи разлучен с нами, он продолжает соединять нас в добрых делах, предвосхищенных его разорвавшимся сердцем. Таких, как литературная премия Надежды, которой друзья поэта, сохранившие ему верность, дали Сашино имя: премия Александра Плитченко. У него была уникальная способность дать надежду, помочь, поддержать, завербовать на хорошее. Он всегда был опорой молодым, многих поставил на крыло, и, как идущий впереди со светильником светит тем, кто идет за ним, так и он из года в год будет выводить своих литературных крестников на столбовую дорогу русской поэзии.

  Так не будем же и мы экономить на том фиксаже, который выделяет человеческое сердце, и не будем забывать о тех, кто путеводительствовал нам по жизни, в которой много сурового, надсадного, но много и прекрасного, за что боролся Александр Иванович, поскольку если уж и стоит за что-то бороться, так именно за красивое, ибо это взаимное спасение: мы спасаем красоту, а она нас. Таков будет наш ответ товарищу Достоевскому...

  Все это — живая очевидность: спасение только в добрых делах, в истинной вере и нелицемерной любви. Благоверие Александра Плитченко не было воинственным, но в нем со временем проступили новые грозные черты, когда надо было постоять за чистоту веры и чистоту поэзии. Это был очень щедрый, очень отзывчивый на красоту человек, чрезвычайно чуткий к русской народной речи, оттого и в стихах его физически ощутимы высота звука, вздохи междометий, скорость движения глаголов, подголосье суффиксов. Да он и сам не раз говорил об этом, поминутно воспламеняясь, с целым рядом богатейших ассоциаций и откровений. Его индивидуальное сканерное природное устройство, изумительно тонкое восприятие природы стиха, улавливание его мелодики невольно напоминало древнерусскую систему знаков в музыкальных рукописях, где характер мелодии, все ее оттенки обозначались определенными пометами: «два в челну», «голубчик борзый», «сорочья ножка» (по сходству с птичьим следом на снегу), «облачко с примрачкой», «стрела громосветлая» и т.д. (всего более 100!) Не менее выдавал и поэтический «сканер» Плитченко.

  Вообще его отношение к литературе, к книгам было детски-благоговейным, каким оно бывает в самом нежном возрасте. Саша как-то рассказывал о реакции сына, который однажды увидел на рубахе отца вырванный во время работы лоскут, дыру. Малыш смотрел на нее с ужасом и плакал навзрыд, так как эта дыра была для него разъятием мира, чем-то страшным, необъяснимым и противоестественным в цельности всего земного, в восприятии окружающего мира. С тех пор мы все зашиваем и зашиваем эти дыры, эти раны жизни, лишь одну из них мы не смогли заштопать...

  Стоит только прикрыть глаза и вглядеться в глубину колодца нашего детства, как из него под скрип «журавля» вновь и вновь всплывают чистые воды воспоминаний: свет, исходящий из небес, калитка родимого дома, колья палисадника, этажерка со стопочкой книг... Каждый Охотник Желает Знать Где Сидят Фазаны — этот шифр детства помнит всякий, кто когда-нибудь имел дело с послевоенными красочками или цветными карандашами. Эта волшебная фраза позволяла «на всю оставшуюся жизнь» запомнить последовательность цветов в спектре. Их названия зашифрованы первыми буквами мнемонической фразы: К — красный... оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Не всем из нас суждено увидеть жизнь во всем празднике цвета, не все охотники нашли своих фазанов, но отблески этого ласкового света, отблески радуги детства лежат на десятках и десятках теплых, нарядных, добрых книг, выпестованных Александром Ивановичем в Новосибирском книжном издательстве, в «Детской литературе», в дорогом его сердцу издательском доме «Горница» — его последнем детище. Он стоял у истоков журнала «Мангазея», был шеф-редактором замечательной детской газеты «Старая мельница», закладывал основы Сибирского отделения издательства «Детская литература», где мечтал создать литературную «таблицу Менделеева» для будущих серий, циклов, библиотечек, для широкой планомерной работы; наладить выпуск уникальной «Сибирской библиотеки», фундаментального 30-томного фольклорного свода «Лукоморье», открыть городской Дом Детского Творчества с целой сетью художественных студий для детей, юношества, детским ЛИТО. Это вообще его стиль — стратегически осмысливать и продумывать Поле будущей деятельности, на любом месте, даже на пепелище, заводить жизнь. У него были великие замыслы, у него были высокие цели, многие из которых он успел воплотить в жизнь. Он создал целый книжный «Остров Сокровищ» высокохудожественной литературы на самые разные темы для детей, ведь их — треть населения Сибири.

   О книге он мог говорить часами, изумительно мудро и тепло: о ее будущем, о ее расцвете, о радости первопрочтения, о том, что книга способна дать одному человеку целую вселенную. И именно в детстве приходит к каждому из нас радость этого открытия, любовь к Отечеству, признание абсолютности моральных норм, почитание старших. Этой любовью дышат все его книги, и им веришь так же твердо и свято, как когда-то солдаты, разбившие Германию, свято верили в заветную фразу, отпечатанную на каждом спичечном фронтовом коробке: «Враг будет разбит!», ведь на его рабочем столе, как теплая человеческая ладонь всегда лежал раскрытый томик Пушкина, «Войны и мира», «Жития Аввакума». Книги он любил каким-то особым древнерусским способом, который существовал когда-то на Руси, где их не продавали, а дарили, а когда они изнашивались, то не выбрасывали и не сжигали, а «пускали по воде» — положат на досточку и оттолкнут от берега: может, кому-то еще пригодится. Стоит только представить себе, как плывут Сашины книги по Ине, по Каргату, по Чулыму, по Уени, по Оби... Как радостно было бы снять с дощечки пахнущие речной водой «Облака, деревья, травы», облитые розовым речным закатом «Четыре белых коня», пропитанную туманом «Волчью Гриву», омытый теплой волной «Письмовник»... посланные руками Сашиных земляков. Да они и в самом деле находятся в нескончаемом плаванье, плывут и плывут по реке времени.

  Все вокруг нас течет, ничто не стоит на месте — и явления, и судьбы общественные, и намерения людские. Все мы плывем по бурному морю жизни. Одни пристают к заветной гавани, к вожделенному берегу, другие тонут в волнах житейского моря. Наши грехи сгибают нас настолько, что мы перестаем видеть Бога, не можем выпрямиться, чтобы увидеть купола и колокольни открытых для нас церквей. Сколько раз мы порываемся отринуть наши заблуждения, начать новую жизнь, но тот, кто сидит в нас и подталкивает ко греху, часто заступает нам дорогу. Это напоминает притчу про одного монаха, который, борясь со многими искушениями, сказал себе: «Уйду отсюда». С этими словами он начал обувать свои сандалии и внезапно увидел в углу келий другого человека, как две капли похожего на него, который тоже обувался и который сказал ему: «Из-за меня ли ты уходишь отсюда? Во всяком месте, куда бы ты ни пришел, я уже буду прежде тебя». Но это,— по мысли Александра Плитченко, часто встречающейся в его зрелых стихах,— не значит, что все пути к спасению закрыты. Борьба с грехом неизбежна, но стоящему легче бороться, чем падшему, ведь есть некая крайняя черта греха, перейдя за которую — не возвращаются...

  Об этих же кровоточащих истинах кричат герои поздних неистовых поэм Плитченко «Волчья Грива» и «Подземные жители», многие из которых идут стеной друг на друга и как люди без «левой щеки» не хотят простить врага своего, не молятся за него, а ведь он брат их во Христе. Возможно, что в этом трагедия и самого Александра Плитченко как художника, как человека, отторгнувшего служебную роль поэзии, по огромному таланту своему наиболее близко подошедшего к разъятой и дымящейся бездне слова и увидавшего, что слово правды, слово истины не поддается художественной обработке... что слово истины свободно и самовластно. Оно не хочет подлежать испытанию посредством доводов, не допускает исследований путем доказательств, не реагирует на сверхусилия художественного эксперимента, так как всякое доказательство сильнее и достовернее доказываемого. Сильнее же и достовернее истины ничего нет. Истина есть Бог. Но что же делать русскому поэту, поэту с совестью, озирающему свою прекрасную горькую родину, эту горькую правду жизни, которые были для него всегда последней инстанцией сердца, как примирить все это с вещими словами, чтобы ни в чем не творить воли своей, а поэзия как раз вся и состоит из этого?!

  Как описать все это, даже если ты в своих пронзительных озарениях уже восходил на третье небо и слышал неизреченные глаголы? И чем ближе ты подходишь к истине, тем обильнее русские слезы, тем безмолвнее сердце, только-только что созревшее для главного разговора жизни. Но это все равно, что писать буквы на воздухе... Остается одно: приставить стражу к своему сердцу, пусть оно выпускает на волю лишь те слова и те высокие мысли, которые омывают душу.

  Но Плитченко и этого было мало, словно он чувствовал, что «время уже коротко, что имеющие талант должны быть как не имеющие». И отсюда — так мучительно читать его светлые запредельные вещи, слышать его сны и грезы о тайной жизни души, об оборотной стороне стихотворения, о возможности новых технологий в поэзии, о создании антологии народного гнева и десятки других пронзительных дум и озарений, рассказанных его хрипловатым, с незабываемыми обертонами теплым голосом, с особыми интонациями, окрашенными доброй мягкой иронией, его глубокие светлые мысли и думы, облеченные в чудесную пряжу удивительно точно найденных слов о самом дорогом и близком.

  Повествователь и собеседователь он был удивительный, природный, с богатейшим лексиконом, с поразительными выводами и умозаключениями, где мощная художественная образность неизменно подкреплялась аналогиями, тонким жестом руки, доброй Сашиной улыбкой. Слушать эту нарядную глубокую русскую речь было одно удовольствие и лечеба. Этот человек со станции Сиэтл (ст. Сеятель) — как он в шутку себя называл, был замечательным сеятелем, и его добрые семена всегда давали всходы в душе собеседника. Но бывали дни, когда он был особо погружен в себя, когда русская сердечная печаль буквально охватывала и пронизывала его на молекулярном уровне, и тогда громадные думы и мысли, бродившие в нем, складывались в потрясающие душу картины вселенского разлада, горького взывания к себе, безмерного покаяния и виноватости, сопровождаемые железной логикой его мистических прозрений, через которые как через тяжелые ноябрьские тучи все же проглядывал его извечный свет поднебесья... Тут уж невольно приходили на память пушкинские уверения, что «разговор лучше книги» — такова была сила и таково было обаяние его одушевленной мысли. Редко кто имеет сей Божий дар в таком невероятном количестве, но еще меньше тех, кто способен донести это до бумаги, не перепутав кровь с чернилами. Русский натуральный человек, у которого оболочка души почти не поддается разъедающей силе цинизма, придя в меру возраста, начинает мучительно сомневаться в своих добродетелях, тогда-то и начинается страх жизни и поиски искусственного целомудрия. Но Плитченко, как морской пехотинец, прошел и через эти гиблые воды посуху, ибо был натурален и естественен в своих страданиях и в счастливом, поступательном, нарастающем, восходящем движении к Богу, к русской вере, к русской правде. У него была особая тональность общения с миром и редкое сочетание мудрости и душевной молодости. Его свеча горела ясным и сладимым пламенем в клубе «Зажги свечу». Это был истинный просветитель, истинный интеллигент. Но его интеллигентность была не элитарной,— той продажной и эластичной, для которой советский паспорт был равноценен аусвайсу времен оккупации. Эти «интеллигенты», эти «кооператоры» поэзии при первой же возможности бросились в пищевую эмиграцию, в коллаборационизм. Они и сейчас не оставили своего прибыльного ремесла и все дальше и дальше уходят по тропе ненависти к прежней жизни, и эта ненависть, вызревшая в «лисьих норах» их интеллигентских душ, вновь и вновь приносит им доход с расконвоированной — жирной, нарядной и наглой коммерческой поэзии, которую Иваныч не переносил на дух, ибо его интеллигентность была той же пробы, что и вера: как у Заволокиных, Шукшина, Распутина, Ромашко, Шипилова, Рубцова, Вампилова, Немченко, Передреева... Недаром правоверная критика сразу учуяла носом, разглядела бельмом «не нашу» правду в «Екатерине Маньковой», а за «Жильца» и «Волчью Гриву» ему грозили волчьим билетом. Но, как сказал когда-то А. Кушнер: «Тем крепче дружба с Аполлоном, чем безотрадней времена».

  Пока вся эта жирная парикмахерская поэзия блеяла и лизала, из года в год переделывая «хорошее в лучшее», пока она общалась в своих «найт-клубах» через «концептуализм», пока ее служители коммунициировали друг с другом на «лэнчах» и предавались сладостным воспоминаниям о самиздате (сам издат, сам читат, сам награждат) — в недрах русской провинции, в глубинке вызревал настоящий русский Самиздат — бесконечные крестьянские, от руки исписанные тетрадки о пережитом, часто со стихами и портретами родичей, с бесхитростными, но удивительно глубокими психологическими наблюдениями. И катакомбные молитвы узников, лагерников, повести временных лет каторжан и невольников чести. И горькие солдатские и вдовьи письма. Стихи сельских учителей и механизаторов. Воспоминание о первой любви в конвертах довоенного времени. И в этом колоссальном Самиздате, ни в стихах, ни в письмах, ни в песнях никогда не было обиды на Родину, которую так бесстыже и подло злословит наша эластичная интеллигенция, наши «кумиры», ненавидящие Россию, желающие ей зла и злорадствущие о ее неудачах. Хлынувшие вслед за первым диссидентом князем Курбским в вожделенную эмиграцию, они, имея в кармане по мюнхенскому и московскому паспорту, наловчились любить Россию вахтовым методом: приедут раз в году на русскую землю, обгадят ее, дадут ЦУ и снова уезжают в Карловы Вары лечить свои груди да муди и писать «Заметки о родине», набитые пансексуализмом, обильной жратвой, ничего не оставляющие в организме. Разве могли они понять или принять Сашиных «Ночных гостей» или «Екатерину Манькову» с их тяжелейшими русскими вопросами, с неизбывной любовью к Отечеству, которая никогда не истончалась даже в смутные времена какого-то всеобщего помрачения, когда через телевизор настаивали водку на Чумаке, на баянах разучивали рок-оперу «Иисус Христос», кормили поросят мелко изрубленной, изданной на «самой финской бумаге» книжкой писателя Ельцина «Исповедь на заданную тему» про защиту волков от овец. И ничего: расправились с этой «темой» за милую душу... Только хруст стоял, понимаш...

  Надо было родиться на этих берегах жизни, на этих отечественных прогалах, чтобы с детства навидаться этой щемящей красоты, чтобы закалиться и быть готовым к городскому ненасытному одиночеству. Эти бедные деревенские мальчики, из которых со временем приуготовляются замечательно тихие неутомимые работники, создающие поэтическое величие России, с детства перенявшие от старших наследственную любовь к суровой, но нежной зоне, к этой милой малой родине — научились хранить верность своему отцу, своей матери, Богу и товарищам. Здесь, в провинции, всегда была тяжкая жизнь, тяжкая доля. Но именно деревня, зализав очередные раны, вновь и вновь находила в себе силы восстанавливать погибшие институты добра. Здесь, в Сашином детстве, вместо икон, находившихся под гнетом, по всем избам висели трогательные деревянные рамки, где в несколько рядов помещалась вся родня и, казалось, что под таким «иконостасом», где на тебя одобрительно-строго поглядывает геройский дед или сердобольные тетушки, как-то особенно ловко и удобно запоминаются законы Ома, сами собой решаются задачки про сдачу хлеба государству... в общем, учится как-то лучше, ответственнее: проходишь, например, писателя Чехова или Тургенева, а дед на тебя с фото поглядывает: что ж, мол, ты, Лександр, не выучил тему «Отцы и дети», проиграл с мальчишками в войнушку... Вот потому, когда разрушали церкви, народ, чтобы найти им хоть какую-то замену, всем миром поднимал деревянные клубы, где играли свадьбы, отпевали фронтовиков, где вместе плакали над «Калиной красной»...

  Продолжение следует