ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ ПОЭТА 15 лет без Александра Плитченко. (Продолжение...)

Именно здесь лежат истоки поэзии Александра Плитченко да и большинства шестидесятников: сначала это огромные картины и видения детства, грезы и думы отрочества, вся эта невысказанность ржаных полей, невыплаканность золотых рощ и перелесков, приводящие в движения отделы сердца, отвечающие за письменную поэзию, наконец,— потеря поэтической невинности, связанная с первой публикацией, и обильные упования юности на силу слова, и горькое осознание того, что оно, это слово, не в силах выразить неумолимой тяжести и суровой красоты жизни в русских деревнях и предместьях, откуда все мы преимущественно вышли. И совсем не случайно чрезвычайно близкий Александру Плитченко по духу Евгений Лазарчук, уловив несоразмерность юной лирики этой суровой тяжести крестьянской жизни, повинуясь голосу совести, остановил свою прекрасную цветущую поэзию, и она запеклась до поры до времени, как тяжелый мед в сотах, пока не была востребована авторитетом Плитченковского сердца для «Гнезда поэтов»,— из числа тех, кто добровольно ушел в «схиму». И только сам Саша, как старший брат в семье продолжал работать в поэтическом поле и в черные, и в ясные дни, никогда не останавливаясь и не снимая с себя этого пожизненного наследственного ярема, не ударяясь в бесплодные изнуряющие отклонения от нормы, свойственные нашей фамильной интеллигенции, через свои падшие нравы далеко отскочившей от коренного русского народа, ввергнувшей его в избиения, кроволития, надсмехающейся над болоньевыми куртками механизаторов и черными руками деревенских женщин, которые всю свою жизнь жали, косили, молотили, лен теребили, пряли, вязали, варили, стирали, садили, доили, солили, пахали, любили, а между делом детей народили и выкормили, но никогда — по своей душевной скромности и русскому складу сердца не распространялись о том, что белый хлеб, исчезающий в белых ручках интеллигенции — просолен их потом.

   Но немало ребят из глубинки и сейчас пытаются прорваться в столицу: кто с мольбертом, кто со скрипкой, кто со стихами и рассказами, полными упований и русского кислорода. Немало провинциальных талантов заглотила золотая московская мышеловка, однако не все губернские сыны России покидают глубинку, многие делают выбор в пользу малой родины, как это сделал Александр Плитченко, хотя судьба провинциального писателя жестока: ведь такую красоту и такую мощь нельзя держать взаперти, а Плитченко писатель именно такого масштаба, соразмерного большой родине.

   ...От добра добра не ищут, и наши православные родители хорошо понимали это, не изменяли своей малой родине, не шатались в отеческой вере и нам завещали отклонять ухо от всякого гнилого и хульного слова, отклонять очи зрения своего, когда хвалят чужую веру, ибо это уже двоеверие, завещали не принимать лобзания врага. Саша это знал всегда и учительствовал нам со всей страстностью своей русской натуры, в которой целомудренность народной жизни, родительская простота и честность запечатлелись как главные знаки судьбы.

  Мы жили как жили, писали как могли, и, как это бывает на излете юности, любили друг друга без задатка, взаимно опыляясь и обогащаясь. Многие тогда прошли через западные вещи, через плоды развращенной свободы, но мало кто был заворожен блеском механического рая, и тот, кто вкушал от мировой литературы, но продолжал думать по-русски, тот прошел невредимым, как Александр Иванович, сохранив верность народной культуре и русской идее. Быть русским, любить свою сердечную старину—это духовное состояние. У нас море людей художественного склада, и нигде в мире нет такой густоты, такого пронзительного видения, как в России. Русскому художнику не так уж важно, где жить: в Бердске или в Смоленске. С Богом — на всяком месте дом и Отечество, так же как без Бога — дом и Отечество могут стать тюрьмой и ссылкой. Но не на всяком месте человек может быть духовно сосредоточенным, и именно малая родина, провинция, Церковь дают такое сосредоточение духа. Не потому ли в плитченковских стихах столько лада, красоты и глубоких мыслей, что он давно понял: бессмысленное творчество недостойно христианина, всякое действие которого должно быть разумным.

  Рано стартовав (сочинять, по собственному признанию, начал еще в детстве, в 14-летнем вихрастом возрасте был уже опубликован), Александр Плитченко, постепенно набирая сокровенную скорость и мощь, быстро прошел ученическую версту и уже в начале 60-х предстал перед мэтром И. Фоняковым на его легендарном ЛИТО — как свежий будоражащий степной ветер, как сама природа — соучастница его лирических трудов. А дальше было безостановочное восхождение к предназначенному совершенству. Но он шел всегда чуть особняком, на отлете, уважая дорогу, протоптанную нашей далеко еще неоцененной «пехотой»: И.Красновым, Л. Чикиным, Л. Решетниковым, Г. Падериным, В. Коньяковым, В.Сапожниковым, А. Смердовым, Н. Переваловым; он шел рядом, но не след в след с талантами второй волны: А. Кухно, В. Болотовым, А. Романовым, И. Фоняковым, Г. Карпуниным, Н. Греховой, В. Малышевым, Н. Закусиной, В. Крещиком, Г. Прашкевичем, В. Коржевым, Н. Самохиным, Б. Новосельцевым; он шел очень близко, но все же порознь с людьми «Гнезда поэтов» — с их уже слегка искривленным эвклидовым пространством поэзии: И. Овчинниковым, Н. Шипиловым, Е. Лазарчуком, Э. Падериной, М. Степаненко, В. Ярцевым, Ж. Зыряновой, А. Соколовым, Ю. Булатовым, он шел рядом с еще невысохшими следами вольнодумцев поздней волны: Ю. Пивоваровой, В. Берязевым, С. Михайловым, О. Серовой и с еще более молодыми гвидонами контркулыуры.

  Он был как бы всегда одного молодого возраста со всеми, и это свойство его удивительной души давало ему возможность быть равным со всеми, объединять всех на благое, а самому, как мальчишке, до последних дней писать стихи на ходу, на бегу, в академгородковской электричке, на почтамте, в коридорах губернского предводительства, в завьюженном «Газике», возвращающемся из глубинки, при сгустившихся сумерках в дорогой его сердцу «Горнице», где зачастую засиживалось его «полночное издательство». Культ личности его был всегда высок, ибо все, что он делал, было свежо, красиво, сильно. Может быть поэтому в его поэзии есть необыкновенное качество, которое просто потрясает, когда вдруг делаешь это открытие: собранная воедино из всех его книг, она начинает жить как огромная цветущая степь, как огромная «Земля Санина», как вселенная, где живут те самые русские люди, которые во второй его вселенной, скифской — «Маадай-Каре» возвращаются на свою прародину, в Сибирь...

  Переводы алтайского героического эпоса — один из земных подвигов поэта, его сверхталанта, ведь алтайский эпос переводили многие поэты, но Плитченко перевел не только с одного великого языка на другой, но и из одной эстетики в другую, из одного философского измерения—в другое. Когда-то, комментируя «Маадай-Кару», он произнес, что слово— само по себе — вещь необъяснимая. Божественная и магическая. Есть молитвы... С каким-то определённым порядком слов. Есть проклятия... В какие-то колебания входят эти слова и получается совершенно физический натуральный эффект... Он увидел, что у древних народов было общее сознание, что некоторые сцены «Илиады», «Слова о полку Игореве», «Маадай-Кары» совпадают, он осознал, почему русские так легко освоили сибирскую землю: потому что они возвращались на свою прародину. Заложенное в генотипе качание этнического маятника. «Маадай-Кара» — это, возможно, по Александру Плитченко, какая-то часть утраченного нами, русскими, Ветхого завета наших праотцов, скифов. Пирамидальные столбцы его прекрасноглубоких алтайских переводов, запах разогретых алтайских камней, золото лежащего в долине расплавленного алтайского солнца часто проступают безбрежной широтой и мощью в крупных поэтических циклах и поэмах, в эпических стихах, таких как «Ветви-корни», где поиск «небесного корня» вновь и вновь возвращает нас к уникальному по своей красоте и метафоричности предисловию к «Бочатской повести», к «Земляничному холму», пронизанному верой в людей, в разум и действенность добрых человеческих чувств. Что там, в глубине, под куполом земляного холма, сотканного из миллионов растений? Что видит зарытый в землю крестьянин со светлыми, как лемех, глазами, по жилам которого течет земляничная кровь?

  Он видит созвездия земляничных ягод и нас, небожителей, которые могут сорвать все его звезды, искалечить холм. Выше нас — только небо, звездный холм. Печаль крестьянина безмерна, и мы замираем, как крестьянин, при мысли, что кто-то придет и сорвет земляничные ягоды нашего небесного холма — звезды, и тогда земля, которую мы попираем, станет нам вечным небом, с созвездием ягод, взошедших над земляным холмом академгородковского погоста, где лежит поэт со светлыми, как лемех, глазами.

  Ничто не в силах, друг дорогой, вернуть минувшего, унесшего с собой в вечность малейшие движения человеческого сердца, сокровенные мысли и внешние поступки — все это оживет лишь в судный день. Жизнь на земле — училище любви, и не случайно самые задушевные стихи Александра Плитченко посвящены родительскому дому, отцу, матери, любимой женщине. Они написаны в чрезвычайно прозрачной и чистой поэтической манере — ясновидящей и образной. Но эта поэзия не всеядная, а наоборот — чрезвычайно взыскательная в своих пристрастиях и принципиальная в делах писательского долга и гражданской чести. Вспомним, хотя бы его горчайший болевой блок стихотворений времен «перелома» (1989-90 гг.) о перебежчиках от культуры — неблагоговейных и каменносердечных, посеявших среди боголюбивого народа плевела смут и нестроений. На их совести, на их бессовестности — множество ошельмованных и умученных русичей, построивших российский государственный дом, не предавших своей святой и спасительной любви к Отечеству, не пожелавших сменить лучезарность благих помышлений на ад вероотступничества. Всякое слово можно оспорить словом. Но чем оспоришь неправедную жизнь? Ведь в мире само по себе ничто не зло. В природе нет зла. Все зло в злоупотреблении. Мороз по коже, когда поэт в «Жильце» и в «Волчьей Гриве» опускается в самые заповедные и неосвещенные места души, смутно догадываясь, что когда-то ум и сердце были братья, но кто-то их разъединил, и теперь они почти всегда во вражде. Оттого и сами мы так часто раздираемы противоречиями, что не знаем, где же правда, и напоминаем птиц, которые ночью видят, а днем не видят. Истина нам темна, а ложь кажется ясной. И это страшно, ведь душа каждого из нас с младенчества подобна лампаде, и, когда мы делаем добрые дела, то наполняем ее маслом, которое питает фитиль — нашу любовь. Когда же не достает масла, то есть добрых дел, то любовь иссякает и лампада гаснет... душа погружается в потемки, как это случилось с героем чрезвычайно горькой, темной по колориту поэмы «Жилец», переживающем невероятные приключения памяти, виртуозно переданные поэтом через целый каскад причудливых рефлексий, парадоксальных ассоциаций и интроспекции. Энергия художественного сознания в ней поразительна, но она совершенно иной природы, нежели в терпкой горечи его грозной прекрасной жертвенной поэзии зрелых лет и в скорбном величии контрольной предсмертной книги стихов.

  Не обижайся, друг дорогой, что в этих беглых заметках нет почти Сашиных стихов — пусть читатель будет свободен в своем восприятии этой светлой поэзии, с ее выстраданной радостью, глубокой искренней печалью и праведными мыслями.

  ...Никакая работа не казалась ему ни грязной, ни тяжелой, начиная с пастушества, студенчества, флотской службы — до его последнего высокого служения в «Горнице» и на посту председателя Союза писателей, который он возглавил в дни нестроений, и шел туда не володеть и княжить, а с первых же дней воевать за само существование одной из старейших и крупнейших писательских организаций России. Он часто принимал удары судьбы на себя, но, заметив в других колебание, стремительно приближался и с ясной твердостью выводил на сухопутную дорогу, ибо имел на это право, как человек, соблюдавший в душе своей русский порядок и безукоризненную чистоту в платье, в словах и поступках.

  Душевная стойкость и ясный взгляд на жизнь с ее далеко не праздничной растушевкой будней помогали ему в любой ситуации оставаться истинным художником. Мужчиной. Гражданином. Подвижником веры. Предстателем. Патриотом города. Поэтом. Как семя дает росток при добром дожде, так и наше сердце оживает под дождем Сашиных стихов, которые есть спелая гроздь Винограда российского, утоляющего жажду простецов и ученых, людей некнижных и цвет сибирского народа. Истоки его поэтической религии — в этой теплой березовой родине, в бескрайности барабинских степей, в пронзительной бедности степного сельца Чумаково, где на третьем году войны забилось сердце Саши Плитченко — нашего выдающегося земляка и поэта. Родительский дом. Роща. Поле. Крик журавля. Цветущая степь. И вдруг — вороний грай. Нависшее свинцовое небо. Недобрый скрип придорожного дерева. Порывы ветра. Плач собаки. Томление небес. Молчание придорожного камня. Сугробы скошенного сена. Тяжкий удар грома и — снова — свет, исходящий из небес, пронзительный крик журавлей, свет семейного очага, дом с его родовыми сучками и морщинами, выскобленные до блеска полы, скрип калитки, благословение матери и — бесконечная русская дорога за чем-то вечным, постоянным, светлым и чистым. Остановки в пути. Раздумья. Сомненья. Стук сердца, созвучный отцовскому. Возвращение через ржаное поле, через матушку-рожь, к родительскому дому, туда, где однажды, в далеком детстве над деревенькой показался низко летящий кукурузник, и Саня вместе со всей детворой бежал за ним на край села, а летчик был молодой, и деревня ему так понравилась, что он достал гармошку и сыграл, руля одной рукой...

  Но Саша и сам умел взлетать над землей, ведь только так можно увидеть во всей красе свою милую малую родину, планету Колывань, огромное живое дерево Оби, Александроневскую обитель, Александровскую площадь... ...

  По ком звонит, по ком плачет Александроневский колокол на 8 ноября — знают многие земляки, помнящие все благословенные часы, проведенные с Александром Ивановичем Плитченко — в дружбе, в совместной работе, в поисках добра и справедливости на этой земле. Один из сокровенных его друзей, прекрасный писатель Гарий Немченко, которому Александр Иванович в юности посвятил одно из самых пронзительных своих стихотворений «Ой, как резали быка», не раз сравнивал своего товарища с тружеником-быком, который и в народном сознании, и в мифологии, и в библейских сюжетах всегда оставался символом земной мощи. «Всегда считал тебя, дорогой Саша, одним из самых одаренных и бескорыстных русских работников, благодаря которым над великими нашими просторами и живет, и верю, будет вечно жить это энергетическое поле, мощное поле неостановимой работы духа, которое поддерживает и питает нас всех, несмотря ни на что. Я и сам не раз поднимался на ноги, вновь поддержанный этим полем, и не раз отдыхал душой, когда благодарно говорил, гордясь и радуясь за ясно различимое в нем твое и только твое, мой товарищ! Прими же настойчивое пожелание ни перед чем не останавливаться, тащить и тащить положенную щедро одарившей тебя природой твою тонну душевных тягот и земных забот, положенных нашему общему с тобой любимцу, Саша, настоящему Быку его 60 пуд!..»

  Когда-нибудь в XXI веке, во время инвентаризации сибирской поэзии, откроется вдруг огромная поэтическая провинция с десятками светлых имен, одно из которых неудержимо притянет к себе, как свет в ночном окне — Александр Плитченко. Он и при жизни своей был всероссийски известный мастер, но в его поэтической известности присутствовала какая-то неистребимая глубокая тишина, издревле сопутствовавшая всем истинным талантам. Шумит под весенним ветром Плитченковский зеленый Сад, распускаются листочки на всех его 25 поэтических сборниках и на десятках, сотнях книг других поэтов и писателей, щедро поддержанных, окормленных А.И. Плитченко, ибо его светлая душа была милостива ко всем, ибо он был как старший брат в большой семье, делившийся со всеми тем кислородом, которого не хватило его сердцу...

  Никто не получает наград, не пройдя поприща, труды рождают славу, подвиги приносят венцы. Как и сам наш столетний город все время оглядывается на деревню, с улыбкой вглядываясь в ее прекрасные заплаканные глаза, так и Александр Плитченко, подчиняясь центробежной силе любви, постоянно разворачивался и подолгу стоял у того ночного окна, что выходит в сторону барабинских степей, в сторону Каргата, в сторону родного Чумакова.

  Как лань желает к потокам воды, так и душа поэта бесконечно льнула к этим светлым просторам, давшим ему когда-то жизнь и удивительный талант находить для людей самые нужные и самые добрые слова в светлой бездне русского языка.

  Да будут благословенны все часы, когда мы склоняемся над его стихами, да хранят они нас, подобно молитве, на всех путях жизни.

  Быстротечно, быстробегуще земное время, но оно нам дается для того, чтобы приобрести на него вечность. В этом — истинная глубина времени.

  Будем помнить Календарь Сашиной жизни, весь годовой круг Сашиных радостей и печалей, будем помнить, что в старину календами называли долговые книги, по которым надо было платить проценты, и Александр Иванович всегда считал себя должником своей малой родины, должником отцовского ржаного поля, должником материнской светлой любви, должником Матушки-ржи. Но и для нас Сашины календы — своеобразная «долговая книга», напоминание нам о долгах наших — долге памяти о светлом Сашином сердце. И пусть всегда напоминает об этом, как теплая человеческая ладонь его «Матушка-рожь» — первая Сашина книга без автографа... Его последний урожай...

  Солнце ясное, звезды светлые, небо чистое, море тихое, поля золотые — все вы стоите тихо и смирно, во все дни, во все часы, в нощи и полунощи. И как студенец льет свои воды в этой тишине, так и читательская душа пусть омывается чистой купелью, чистой иорданью Сашиных стихов, вылившихся из разорванного сердца поэта.

Ой, как резали быка...

А пока думали,

Были полными бока

И рога —

Дугами.

Как зарезали быка —

Снег теплее мака.

С полотенцем в руках

Заплакала мама.

 

Александр ДЕНИСЕНКО

Ноябрь 1997 г.

 

В ГОРОДЕ МОЁМ СВЕТЛО

  Я жил с этим ощущением последние годы.

  Этим ощущением делились со мною разные люди — ладно бы это только поэты или художники, или композиторы — народ воз¬будимый, романтичный, обладающий профессиональным воображе¬нием. Но то же самое, что и они — люди, так сказать, творческие — испытывали и мои знакомые каменщики, водители автотранспорта, отставные военные, даже гости нашего города, оказавшиеся в нем впервые.

  Поэтому я решился попытаться это общее для многих ощуще¬ние описать и поделиться описанием с вами, дорогие читатели.

  Бывает в Новосибирске светлым вечером раннего лета, когда зелень еще свежа, а небо еще совсем чисто и свободно, когда город освободился от зимнего мусора и не успел накопить летнего, так вот это время в нашем городе, когда отправляешься от Оперного по Крас¬ному, минуя Никольскую часовню, Маяковского к площади, кото¬рую давно бы назвать Александровской — (Александровск — пер¬вое имя нашего города, а на площади сошлись князь воитель Алек¬сандр Невский, который всю Русь от тевтонов спас, и Александр Покрышкин, великий богатырь сибирский, небо наше очищавший от тевтонов). И вот на подходе к Александровской площади (по ошибке считают её Свердловской, хотя и города такого нет) вдруг охватывает душу восторг простора, радость родины, ожидание и предощущение счастья. Нет, не своего счастья и удачи, а нашего города. И ясно, ярко, отчетливо видится там, за Обью, нечто огромное светлое, жи¬вое, человеческое! Видится великое будущее Новосибирска.

  С чем же схоже это ощущение?

  Нечто подобное я испытал, когда впервые увидел Московский Кремль на фоне весеннего неба.

 Похожее чувство охватывает меня на Колыванском холме. Подобное, похожее, но не такое.

  В видении будущего Новосибирска меньше торжественности, а больше чистоты и жизни, света человеческого.

  Что же там видится, за Обью?

 Что поёт, вырастает и светится там, окатывая усталую душу лас¬кою и нежной силой?

 Что успокаивает всякий раз и поднимает старое сердце к новой надежде, когда глядишь в будущее своего города?

 Нет, трудно рассказать, передать словами эти ощущения. Труд¬но, но если кого они охватывали, тот поймет меня.

 Я вспоминаю одну работу Николая Грицюка: светлый, белоснеж¬ный город, который огромным, но легким и свободным, способным к росту кристаллом, возникает из-за холма, точно ограненное облако, точно нечто небесное и земное одновременно.

  Вот еще приближение к чувству будущего Новосибирска.

  Я вспоминаю милого друга, помяни его, Господи, Гошу Григоренко. Мы с ним сочиняли кантату о Родине. Там, в музыке Гоши Григоренко была эта вечная живая горизонталь Оби и были движе¬ния, взлеты, тихий растительный рост и мощный рост второй приро¬ды, но — главное — в этой музыке был свет — великий, общий, несгибаемый, какой видится мне в будущем Новосибирске.

  В колоколах Аскольда Мурова — сила будущего города.

  Оттуда, из-за Оби...

  Но это чувство приходит и в Первомайском сквере, и на сту¬пеньках ГПНТБ, это чувство входит в душу с первым шагом к Мо¬нументу Славы, оно же — и очень сильно — влечет хотя бы раз, два в году прийти в Сквер Героев революции, чтобы горько подумать о народе, воюющем сам с собою долгие годы.

  Но из сквера еще виднее, еще ощутимее то, что будет с Новосибирском — его великое будущее.

  Я знаю в городской черте древнейшие сосны — свидетелей пер¬вых славянских городков в Сибири. И сегодня за моим окном такая весница покорения Сибири Ермаком. Прислонись к ней, приклони и послушай — вот она неразъемная жизнь с тех лет до этого дня.

  Но и делаемое, копимое, творимое, обдумываемое, складываю¬щееся БУДУЩЕЕ — оно уже не рассыпано и не рассредоточено, подобно серебряной пыли, оно вдруг для многих из нас становится зримым и сияющим.

  Так будет. Так непременно будет.

  Будет улица Ленина от Почтамта до Красного факела — пеше¬ходной. Как же ей не быть пешеходной, если здесь и "Победа" и Уни¬версам, если здесь Театр кукол и ДК Октябрьской революции и мас¬са магазинчиков, кафе, выходов в Первомайский сквер, в сквер у Водного, а оттуда в уютные старые улочки, украшенные новыми особ¬няками.

  Городу необходима улица в центре без автомашин, где горожане гуляли бы с детьми, где был бы огромный и уютный городской двор...

  Так хотелось, чтобы это было. Верю, так и будет.

  И опять я вспоминаю светлый город-облако-кристалл Николая Грицюка. Он-то понимал толк в городе, много рисовал его. Он от¬крыл мне Обь-трудягу в черно-белых лаконичных иллюстрациях к какой-то "поэтории" о Новосибирске, давно и справедливо забытой. Он рисовал Красный проспект как никто — у Николая Демьяновича было нарисовано главное в Красном проспекте — стремительное дви¬жение, мощное движение. Жаль, что не было разговоров у нас с ним о видении будущего Н-ска. Да и не виделся мне тогда будущий Н-ск.

  Летом, после короткой грозы с ливнем, хорош асфальт, дышат листья тополей, а ветер, кажется, унес все ненужное с рваными туча¬ми в дальние дали, к востоку. И опять там в заобских краях серебрится, золотится, малиновеет на закате небольшая — с ладошку ребенка — область полного счастья, покоя и красоты. Достаточно там быть и жизнь выстроится идеально — без нищеты, болезней, обид и недоумений…

  Но зачем же стремиться туда? Зачем вдруг русскому до мозга костей представить, что область райской жизни USA или DEUTSLAND?

  Эта серебряная и золотая, покойная и счастливая область толь¬ко тут для новосибирца, и она с каждым днем, с каждым нашим уси¬лием — душевным и физическим приближается, как неотвратимо приближается будущее.

  В будущем нашего города многим виден свет. Я не одинок в этом ощущении.

  С прекрасным художником Владимиром Михайловичем Гранкиным были мы как-то далеко за Полярным кругом. Лето. Океан во льдах. Дышать трудно. Полное ощущение края света. Ничего там, в принципе, не живет. Насильно или по великой нужде заносит туда живое — коров привозят на два года. Больше не выдерживают.

  К чему я это вспомнил? А все к тому же: стоило нам обернуться к югу, стоило представить свой родной Н-ск, Володе — мастерскую на Д. Ковальчук, а мне чердак в Новом Поселке — и жизнь обрета¬ла смысл, а если бы мы с Михалычем посильнее напряглись, мы бы точно вызвали к жизни над чахлой тундрой видение светлого Ново¬сибирска — белый, сияющий, грандиозный лайнер, величиною с ков¬чег Ноя, с таким же пестрым населением, поверившим, что в этом городе-ковчеге можно спастись, а потому сто лет его и строившим.

  Разберется городское хозяйство даже с неразрешимыми вопро¬сами. Останется Новосибирск — сердцем не только области, но и всей Западной Сибири. Останется, если мы всегда будем ощущать Город — частью себя, своей живой частью.

  А вот Новосибирск, который нам видится, он в работах Сергея и Данилы Меньшиковых, он в музыкальных прорывах Юкечева, этот живой и светлый город в портретах работы замечательного мастера Алек¬сандра Сергеевича Чернобровцева; он, наш будущий город, в хороводах ребят и девчат Натальи Индан, он в гениальной "Вареньке" ансамбля "Рождество"; я всякий раз радуюсь будущему Новосибирска, когда слы¬шу голос, вижу улыбку, слежу каждое движение Анны Покидченко...

  И без Ивана Ромашко невозможно увидеть сегодняшний и представить завтрашний город...

  Завтрашний город в каждом из нас, он сложится из наших усилий, наших судеб, поэтому постараемся не внести в сияющий образ будущего сибирского великана что-то мелкое, неизжитое, оставим это в прошлом.

  Так до сих пор хочется научиться играть на гармошке! Вы себе не можете представить, как хочется! И я обязательно — хотя и со слухом туго — научился бы, и услаждал бы близких своей гармош¬кой, но... Но, если бы не знал Геннадия Заволокина и не был с ним дружен уже лет этак десять.

  Нет, не надо мне учиться играть абы как — "тына-тына у Мартына, тина — у Марынихи...", — все равно не сумею играть как Ген¬надий, и зачем?

  Хватит того, что он играет великолепно, талантливо, поднял по всей России гармонистов, душу русскую всколыхнул, на крыло под¬нял. А я останусь с мечтой да буду с Михаилом Щукиным, Алексан¬дром Денисенко и Олей Санбельгиной делать журнал "Горница", какого больше в России нет, как нет и второго Геннадия Заволокина.

  Это и принесем, если Бог даст, в наш будущий Город.

Александр ПЛИТЧЕНКО.

Газета "Ведомости" 6 ноября 1997 г.

  Александр Плитченко умер 8 ноября на исходе ночи и на излете долгой, затянувшейся осени, какой уже давно у нас в Сибири не было. А утром выпал первый снег. Чистый, как лист бумаги, на котором должны были написаться стихи...