Выразительность и простота

  Прочитав комедию Александра Грибоедова «Горе от ума», Пушкин сказал, что она вся войдёт в пословицы и поговорки. И не ошибся. У него был тонкий слух на слово, несущее мысль.

  То же самое Александр Сергеевич мог сказать и о своём «Евгении Онегине», над которым тогда работал. Он даже первую главу начал с афоризма князя Вяземского: «И жить торопится и чувствовать спешит». Как будто настраивался на сжатость и выразительность русского языка. А потом рассыпал столько своих афоризмов, что их и сосчитать трудно. Скажем,

Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь?

  Это выражение стало настолько расхожим, что иной раз и автора не вспомнишь. Воспринимаешь как поговорку, вылетевшую из уст народа.

  А о литературной ограниченности?

Не мог он ямба от хорея,

Как мы ни бились, отличить.

  А «волна и камень, лёд и пламень»? Это всё оттуда же, из «Евгения Онегина». Хотя и несколько в изменённом виде.

  А «Любви все возрасты покорны»?

  А «Старик Державин нас заметил»?

  Или: «Привычка свыше нам дана. Замена счастию она»?

  Афоризмы Пушкина можно нанизывать и нанизывать.

Мы почитаем всех нулями,

А единицами себя.

  Или: «Мечты, мечты! Где ваша сладость?»

  Потрясающая краткость и выразительность! Так могут мыслить только гении. А главное здесь – мысль, именно она лежит в основе любого словесного выражения. Без неё речь превращается в риторику, в пустословие. Сколько ни говори, в уме ничего не останется.

  Белинский назвал «Евгения Онегина» энциклопедией русской жизни. А энциклопедии, как известно, вещи предметные. Демагогия в них неуместна. Пушкин мыслил предметно и выразительно. Он видел – именно видел! – то, о чём говорил. И говорил так ёмко, образно, даже о вещах деликатных, что каждая фраза становилась материально осязаемой, зримой:

Но, боже мой, какая скука

С больным сидеть и день и ночь,

Не отходя ни шагу прочь.

Какое низкое коварство

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Печально подносить лекарство…

  Тут всё – въявь, всё осязаемо, всё материально зримо, как и склад ума самого Онегина. И абсолютно современно. Сколько сейчас таких Онегиных, как снег на голову падающих на даровое наследство. Они в судах яростно доказывают своё родство, хотя ни разу не видели покойного. А уж

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять, – это не про них сказано. Они заняты собой и только собой. И появляются только при дележе добычи.

  Но какова живучесть пушкинской «энциклопедии»!

  У Лидии Руслановой был конферансье Григорий Сальников, с которым она приезжала в Новосибирск. Представляясь зрителю со сцены нашего театра оперы и балета, Григорий Сальников «признался», что его иногда называют Жирников, иногда – Постников. А однажды к нему обратилась дама:

– Гражданин Свинкин!

  Так вот «гражданин Свинкин» рассказал нашим зрителям, как на одном комсомольском собрании после коллективного выхода обсуждали оперу «Евгений Онегин». Комсорг, инициатор выхода, возмущённо потрясал аудиторию: «Пятый раз смотрю оперу, а у Лариных всё время варенье варят. А в семье никто не работает. Явно буржуазная семья!»

  Как видите, Пушкин так вывел «буржуазную семью», что она и в советские времена была учебным пособием. На неё устраивали коллективные выходы, воспитывали неприязнь у молодёжи к «буржуазии». И воспитали. Да так, что она вся кинулась к лёгкой жизни. К станку и конвейеру сейчас мало желающих. А варить варенье – хоть отбавляй.

  Удивительные метаморфозы с этим Пушкиным. Вот уж действительно: «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире…»

  Но и светский «шум, хохот, беготня, поклоны, галоп, мазурка, вальс…» не чужды музе Пушкина. Она всё замечает на этих столичных раутах.

Сквозь тесный ряд аристократов,

Военных, франтов, дипломатов

И гордых дам она скользит;

Вот села тихо и глядит,

Любуясь шумной теснотою,

Мельканьем платьев и речей,

Явленьем медленным гостей

Перед хозяйкой молодою

И тёмной рамою мужчин

Вкруг дам как  около картин.

  Муза Пушкина очень внимательна. От её взгляда ничто не ускользает. А «тёмная рама мужчин» словно наяву обрамляет прелесть дамского общества. Наверно, кое-кому тавтология «рама-обрамляет» несколько царапнет чуткое ухо. Но уж таков русский язык. У него от одного корня произрастает пышная словесная крона. Сегодня очень модным стало английское слово имидж, т.е. образ, по-русски говоря. А попробуйте от него создать что-нибудь производное. Не получится. А от русского «образа» – пожалуйста: образец, образцовый, безобразие, воображенье, образованье…

  Пушкин пользовался иноязычными словами. Но очень осторожно, хотя в совершенстве владел несколькими языками. У него Онегин «как дэнди лондонский одет». Именно лондонский, а не свой доморощенный. А вот аттестация Татьяны:

Никто бы в ней найти не мог

Того, что модой самовластной

В высоком лондонском кругу

Зовётся vulgar,

т.е. вульгарное. Поэт поясняет, что оно из лондонского круга, характерное там, у них и, тем не менее, как бы извиняется:

Люблю я очень это слово,

Но не могу перевести.

  А ему и переводить не требовалось. Публика-то вокруг какая?

Тут был посланник, говоривший

О государственных делах;

Тут был в душистых сединах

Старик, по-старому шутивший:

Отменно тонко и умно,

Что нынче несколько смешно.

  Это была избранная публика. Одно слово – «душистый», а так и видишь этого напомаженного, ухоженного, приторно галантного старика.

  Неблагодарное это дело пересказывать гения, но не могу удержаться от характеристики самой эпохи, от образа жизни того времени:

Кто в двадцать лет был франт иль хват,

А в тридцать выгодно женат;

Кто в пятьдесят освободился

От частных и других долгов,

Кто славы, денег и чинов

Спокойно в очередь добился.

   Тут вся биография общества. Особенно умиляет слово «в очередь». То есть без суеты и амбиций – как само собой разумеющееся. Таково теченье светской жизни. Масштаб и глубина мышления поэта впечатляют. Он как на рентгене всё схватывает, всё запоминает: и детали и общий фон. Схватывает нерв эпохи.

  Причём, входит в тонкости самой психологии, тонкости души как женской, так и мужской. Прочитайте письмо Татьяны Онегину и его поздний отклик на чистое признание сельской девочки: скромной и застенчивой. Застенчивой! И оцените отчаянный шаг её трепетного сердца. Жертвенного сердца. Бескорыстного. И как тонко и умно его отчитывает эта же девочка, воспитанная в сельской глуши:

Зачем у вас я на примете?

Не потому ль, что в высшем свете

Теперь являться я должна;

Что я богата и знатна,

Что муж в сраженьях изувечен,

Что нас за то ласкает двор?

Не потому ль, что мой позор

Теперь бы всеми был замечен

И мог бы в обществе принесть

Вам соблазнительную честь?

  Убийственная характеристика светского льва, привыкшего руководствоваться корыстью. Хотя бы «моральной», в виде общественного восхищения и зависти. При всём своём самомнении Онегин – пешка светских обычаев и приличий. Он дитя своего времени и света. При встрече с натурой цельной, самодостаточной и чистой Онегин терпит сокрушительный провал. Тот самый Онегин, что в страшном сне сельской девочки правит бесовским шабашем и грозно изрекает: «Она моя!»

  У Пушкина нет ничего случайного, и этот сон как грозное предупреждение будущим искушениям. Татьяна усвоила этот урок. Да, «я вас люблю (к чему лукавить)»,

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна.

  Полный крах светской гордыни. А ведь в нём, в Онегине, есть «и гордость и прямая честь», но он утратил божественную суть человека: чистоту любви и помыслов. Любви к женщине, к родной природе, к Отечеству. В его жизни нет ничего святого, и это страшно.

  В столкновении двух, я бы сказал, показательных натур сюжет исчерпан. Хотя в нём есть и беспечная, порхающая Ольга, и возвышенно романтичный Ленский, и «в дуэлях классик и педант» Зарецкий, и чудесные русские пейзажи. Развивай тему в любую сторону. Но Пушкин знал меру и уважал своего читателя:

Кто б ни был ты, о мой читатель,

Друг, недруг, я хочу с тобой

Расстаться нынче как приятель.

  Вот так. Хотя в душе столько доверительных монологов, которые так и просятся на бумагу. Об этом можно судить по главам, оставшимся за рамками романа. За рамками! А сколько их так и не выплеснулось на бумагу, хотя они теснились в переполненной груди.

  Чувство меры – великая вещь. Пора и нам ставить точку. Тем более, что о Пушкине столько написано и сказано – наберётся целая библиотека. Но «сквозь магический кристалл» он открывается всё новыми и новыми гранями и говорит с нами выразительным русским языком, афористичным и ёмким. Воистину – «душа в заветной лире мой прах переживёт и тленья убежит».

Анатолий ЧЕРНЫШЁВ,

член Союза журналистов России