Интервью
Политика Владислав ШУРЫГИН: "ВОЙСКА НАТО ВСТУПЯТ НА УКРАИНУ, ТОЛЬКО КОГДА ОНА РУХНЕТ КАК ВОЕННАЯ СИСТЕМА"Владислав ШУРЫГИН: "ВОЙСКА НАТО ВСТУПЯТ НА УКРАИНУ, ТОЛЬКО КОГДА ОНА РУХНЕТ КАК ВОЕННАЯ СИСТЕМА"
— Владислав Владиславович, исполнилось уже два года с начала специальной военной операции (СВО). Какие итоги можно подвести в результате двухлетней кампании?
— Надо понимать, что кампания на Украине задумывалась как масштабная полицейская операция. Так мы ее и начинали. Считалось, что СВО пройдет достаточно быстро, за несколько месяцев. Но буквально через три месяца стало понятно, что мы погружаемся в большую войну, а через полгода стало ясно, что это большая война с участием всей Европы против России. Соответственно, в рамках этого нам пришлось фактически полностью перестраивать все, начиная от военной системы, армии и военной промышленности и заканчивая мобилизационной готовностью общества.
На сегодняшний момент мы ведем очень тяжелую войну, в которой на территории Украины против нас воюют больше 30 государств. Практически все страны НАТО. Против нас участвуют самые мощные экономические и военные противники. Тем не менее мы, что называется, выгребаем против них. За два года мы полностью поменяли свою военную систему, заново провели военную реформу, развернули военную промышленность. На данный момент после очень сложной для нас осени 2022 года и большого наступления Украины мы перехватили инициативу и наступаем сами. Такой сегодня расклад.
— Почему мы недооценили противника, о чем говорили в том числе и вы? Мы же задолго до войны понимали, что наши отношения с Западом зашли в тупик. Или мы все-таки не представляли, что НАТО будет оказывать столь масштабную помощь Украине?
— Это говорит об очень серьезных провалах нашей разведки, которая не смогла вскрыть готовность Запада помогать Украине, в том числе планы по этой помощи, уже существовавшие на момент начала СВО. Очень серьезная ответственность лежит на всех наших аналитических центрах, которые так или иначе давали свои рекомендации, на основе которых принимались очень многие решения, в том числе связанные с принятием решения о дате начала СВО. Надо понимать, что никто не снимает ответственности и с высшего политического руководства, которое допустило многие промахи, о чем сегодня, надо отдать должное, открыто говорит и сам президент.
С другой стороны, предусмотреть именно такой масштаб войны, именно такое развитие событий до начала СВО было сложно, потому что большая часть нашей политической элиты, в том числе действующей, состоялась в реальности, когда Запад было принято рассматривать скорее как дружественную сторону, с которой могут быть какие-то экономические непонятки, но вряд ли возможно военное противостояние. Мы достаточно долго, даже критикуя и находясь в состоянии холодной войны, любили называть друг друга партнерами и до последнего сохраняли надежду на то, что Запад одумается и будет искать какой-то выход и решение созревшей между нами проблемы.
— Говоря о промахах, вы имеете в виду то, что нам надо было раньше начинать, о чем говорит и президент?
— И это тоже. И раньше надо было начинать спецоперацию, и не доводить ситуацию до всего этого. Нужно было понимать, что в 2014–2015 годах для России сложилась уникальная ситуация, когда нелегитимная власть на Украине была чрезвычайно слаба. В наших руках были все козыри, за нас была бо́льшая часть украинцев. Вместо этого мы дали себя втащить в соглашения «Минск-1», «Минск-2» и дальше пытались договориться с Западом на каких-то малых оборотах. До 2020 года мы не понимали, что на Западе просто выигрывают время, и все еще пытались решить проблему мирным путем. С 2020-го стало понятно, что военного конфликта, скорее всего, не избежать. Но даже тогда никто не рассматривал его настолько крупномасштабным.
— А противник, в данном случае НАТО, не оказался в подобной ситуации, что и мы? Был ли Запад готов к тому, что русские, условно говоря, вернутся?
— Безусловно, противник оказался точно так же не готов. Но он оказался не готов к развитию событий, к тому, что происходит сегодня и на поле боя, и внутри России. Запад нас тщательно затаскивал в капкан и делал все, чтобы подготовить Украину к войне и так или иначе нас с ней стравить. Он рассчитывал, что, когда нас втащит в войну, прочность России будет минимальна, что она не выдержит ни длительного конфликта, ни противостояния с Западом, ни экономических санкций. Запад надеялся, что Россия окажется в ситуации 1991 года, когда произойдет внутренний кризис и как минимум будет зачищено политическое руководство, что страна перейдет под контроль через каких-нибудь либералов, которые должны были прийти к власти на волне недовольства. Но Запад сильно просчитался. Он до сих пор еще пытается отрабатывать повестку разгрома России, но всем очевидно, что ничего этого не случится от слова «совсем».
— Насколько за минувшие два года окрепла, переформатировалась Российская армия?
— Наша армия выросла по численности почти в 2,5 раза. Армия приобрела очень энергичных командиров, командующих. Приобрела огромный боевой опыт, новые организационные очертания, новую структуру. В войска поступает совершенно новое вооружение, у нас другая тактика, другая стратегия. Армия стала полностью другой.
— Долгие месяцы мы держали оборону. Но вы говорили, что Россия должна показывать новый тип войны, определенный класс не только в обороне, но и в наступлении. Можно ли сказать, что в сражении за Авдеевку с нашей победой мы продемонстрировали необходимый класс в наступлении и что это тот самый тип войны?
— Можно сказать, что сражение за Авдеевку показало, что мы нащупали новый метод ведения войны, сформировали новые инструменты ее ведения и стали добиваться серьезных оперативных задач. Решение этих задач и привело к возможности взятия Авдеевки. Авдеевская операция — это классическая операция армейского уровня. Она была проведена негладко, не очень легко. Но она была проведена за короткое время и очень успешно, что говорит о том, что у нас появился новый инструмент, потому что до сражения за Авдеевку многие попытки наступать на разных направлениях заканчивались ничем или минимальными продвижениями при максимальных потерях.
— Насколько для нас важна победа в сражении за Авдеевку?
— Важна, как любая победа. Любая победа имеет значение, потому что она, с одной стороны, укрепляет моральный дух военнослужащих и всех нас. И это первая победа за 9 месяцев с прошлой весны после взятия Бахмута. Но Бахмут все-таки брали не вооруженные силы, а ЧВК Вагнера, причем огромной кровью. И тогда была куча критики со стороны руководства частной военной компании в адрес военных. Вспыхнул целый конфликт. Сегодня военные показали, что можно брать намного более сложные в военном отношении крепости и твердыни без таких огромных потерь и истерик. Это очень серьезный этап.
Во-вторых, надо понимать, что для противника потеря Авдеевки — серьезный деморализующий фактор. Но преувеличивать эту победу тоже не стоит. Надо понимать, что ВСУ остаются очень серьезным противником, они не разгромлены. ВСУ обладают еще огромным потенциалом. Для Украины поражение в сражении за Авдеевке — болезненный удар, но это не что-то, что ее потрясет до основания. Нам таких побед надо не одну и не две. Должна быть целая серия побед, целое наступление, которое в итоге приведет ВСУ к явному кризису.
— Каковы основные причины того, что Российская армия не может провести большую наступательную операцию с глубиной охвата в десятки километров?
— Главная причина одна — изменилось качество войны. Появилось новое пространство. Воздушное пространство над полем боя, в котором сегодня господствуют дроны. Появилось огромное количество высокоточного вооружения. Появилось все то, что приводит к огромным потерям, если поступать по обычным военным лекалам. Мы и сегодня можем наступать с точки зрения стратегии. Можем бросить вперед пару армий. Но дальше будет война, примерно как в 1944 году, когда шла операция по освобождению Прибалтики.
Тогда соотношение сил было примерно таким: 1,5 миллиона у советской стороны и 800 тысяч гитлеровцев. За 2,5 месяца боев за Прибалтику в глубину прошли около 400 километров. При этом 60 тысяч убитых и 200 тысяч раненых. Сегодня мы точно не готовы платить такую цену за подобные наступления. Поэтому мы ищем новые формы и пытаемся работать на новом уровне.
И надо понимать, что сегодня нет ни одной другой армии в мире, которая могла бы в такой войне уверенно и успешно с ходу решать такие задачи. Российская армия в этом случае является передовой.
— Можно ли весной ожидать объемных поставок оружия и боеприпасов на Украину, сопоставимых по объемам с теми, что она получала перед летней кампанией прошлого года?
— Безусловно, нет. Таких объемов вооружений, как в прошлом году, Украине сейчас получить просто негде. Конечно, деньги для Киева на Западе найдут, и они будут поступать. Безусловно, пойдут ВСУ и снаряды, и техника. Но такие масштабы, как прошлой весной, сейчас невозможны. Их негде взять. Но надо понимать, что если война будет затягиваться еще на 1,5–2 года, то за это время ВПК Запада будет выдавать огромное количество техники, вооружения, боеприпасов. И Запад станет снабжать Украину.
— Следует ли ожидать, что в ближайшие месяцы Киев получит истребители F-16?
— Безусловно, они появятся. Уже к лету Украина получит F-16. Это однозначно. Но F-16 появятся у Киева точно так же, как ранее, например, HIMARS. То есть у Украины появится новый тип оружия, который будет закрывать определенную нишу. Но это не значит, что Земля сойдет со своей орбиты, а ВСУ получит какое-то преимущество. Украине все равно не смогут компенсировать даже все те потери в авиации, которые она понесла.
— На Западе также грозятся передать Киеву дальнобойное оружие, способное ударить в сердце России. Насколько это опасно для нас?
— Украинцы будут с помощью крылатых ракет наносить удары по нашим городам, по экономическим и политическим центрам. Они будут пытаться кошмарить русских и вызывать тем самым деморализацию населения, потому что военный эффект от этих ударов окажется минимальным. Соответственно, подорвать как-нибудь нашу экономику этими ударами невозможно, как и военную систему. Но эффект будет громким. Точно такой же, как сейчас в Белгороде. Только такие удары могут быть и в Ростове, и в других городах.
— Вы допускаете, что войска НАТО все-таки вступят на территорию Украины? Допустим, под видом военных учений?
— Нет, я этого не допускаю. Я считаю, что войска НАТО могут вступить на территорию Украины только тогда, когда она рухнет как военная система и государство начнет сыпаться. Вот тогда все начнут отхапывать от Украины куски под видом того, что они вводят свой миротворческий контингент. Польша — на западные земли, Румыния — на бывшие земли Румынии, а Венгрия — на бывшие земли Венгрии. Но такое, чтобы войска этих стран вошли на Украину в ходе боевых действий, я исключаю.
— Вы сами с 1991 года более сотни раз выезжали в горячие точки как военкор, воевали добровольцем, участвовали в защите Верховного Совета в 1993-м, были ранены несколько раз. А как вы смотрите на мобилизованных, контрактников, которые идут воевать сегодня, с точки зрения собственного опыта?
— Мобилизованные и контрактники отличаются друг от друга. Мобилизованные — это те, кого призвали, и они пошли. Это люди долга, потому что никто из них не сбежал за Верхний Ларс, не спрятался в деревнях под юбками, а, получив повестку, пошел на фронт и воюет. А контрактники — это добровольцы. Они сами выбирают свою судьбу. Они вызывают огромное уважение. Это люди, которые по большей части считают, что наше дело правое и они должны участвовать в этой войне на стороне России и ее защищать. Прекрасные российские мужики, которые делают тяжелейшую работу. Лишний раз понимаешь, что способность вести войну, быть солдатом у нас в крови. Она никуда не делась после 30–40 лет безвременья, когда все люди разбежались слепо в разные стороны и, казалось, что уже ничего не будет. Оказалось, что это не так. Поэтому мое уважение и огромное преклонение тем, что сегодня на фронте.
— Контрактников иногда упрекают в том, что они идут не Родину защищать, а за длинным рублем.
— Вы знаете, если бы сейчас зарплаты были как в первую чеченскую, по 100 долларов в месяц, то у нас не было бы и 10 процентов от тех, кто пришел добровольцем. Сегодняшняя служба тем и хороша, что человек, который имеет убеждения и которому хочется защищать Родину, понимает, что, кроме всего прочего, его труд будет Родиной еще и достойно оплачен. Тот, кто считает, что ребята из русской глубинки, где зарплаты по 10–20 тысяч, идут за длинным рублем, ради бога. Это тоже их право. Но они выполняют долг.
— Как вы считаете, почему бо́льшая часть российского общества не то что не перестроилась на военные рельсы, а живет отдельно от происходящего на фронте в каком-то параллельном мире? Или мобилизация всего общества и не нужна?
— Во-первых, я не соглашусь, что бо́льшая часть общества живет в параллельном мире. Бо́льшая часть общества отдает себе отчет, что время тяжелое и идет война. И бо́льшая часть общества, если судить по его реакции на «голые» вечеринки и подобные явления, так или иначе полностью разделяет то, что сейчас происходит. Просто нынешние политические решения связаны с тем, чтобы провести российское общество через это испытание без полной его встряски, без того, чтобы его превратить в некое подобие военного лагеря, потому что по крайней мере на данный момент масштаб военный действий таков, что он не требует от всего общества того, чтобы все как один встали в строй. Поэтому то, что люди могут, условно говоря, ходить в кино, гулять вечерами с детьми и посещать фитнес-залы, никак не связано с готовностью общества приносить жертвы. У нас огромное количество волонтеров, собираются миллиарды помощи. Мы видим, сколько для фронта делают простые люди. Это те самые люди, которые вечерами могут заниматься фитнесом, но у которых на фронт сын или муж ушел добровольцем или собирается уходить. Надо понимать, что такое современный мир, и по крайней мере на том уровне противостояния, которое есть сейчас, этого в принципе достаточно.
— То есть совсем необязательно, чтобы сегодня вся Россия жила в соответствии с лозунгом «Все для фронта, все для победы»?
— Лозунг «Все для фронта, все для победы» относится прежде всего к правительству. И он так или иначе исполняется. У нас половина бюджета сейчас работает на оборону.
— Вы упомянули о «голой» вечеринке. А как вы относитесь к тому, что сегодня Донбасс, куда из сибирских городов едут жены воюющих мужчин, чтобы быть с ними рядом, волонтеры и так далее, используют еще и как декорацию для демонстративных покаяний, замаливания грехов шоу-бизнеса, представители которого позируют на фоне разрушенных залов для фото, как сделал недавно Филипп Киркоров в Горловке после той самой вечеринки?
— Я к этому отношусь абсолютно спокойно и нормально. Если нагрешивший человек идет в церковь, грязными устами или нечистыми руками пытается исповедоваться Богу и получить отпущение грехов, то почему он не может этого делать в Донбассе? Вопрос ведь заключается не в том, где он это делает и как он это делает, а в том, искренен он или нет. А уже общество в этом случае будет решать, прощать его или нет.
— По вашим словам, исход войны не предрешен, но к июню станет окончательно ясно, куда движется спецоперация. И какие можно будет сделать выводы к тому времени?
— Если к июню-июлю фронт будет стоять примерно в тех же границах, что и сейчас, плюс-минус 20 километров, то, конечно, это будет все такая же война, что называется, на истощение противника. Кто раньше истощится. Если же за это время начать продвижение, если начать громить ВСУ, то есть наступать с эффектом, и если таких сражений, как за Авдеевку, у России будет несколько, и мы продвинемся дальше, то спонсоры Украины и украинская политическая элита начнут искать возможности выхода из войны.
— Вы в разных своих выступлениях также предсказываете, что чем бы ни кончилась война на Украине, нас ждет холодная война 2.0. Чем она будет отличаться от первой холодной войны?
— Холодная война 2.0 ничем не будет отличаться от первой холодной войны. Система противостояния на всех уровнях окажется столь же жесткой. Но холодная война 2.0 станет отличаться тем, что она будет на 1,5 тысячи километров ближе к границам России, чем первая холодная война к границам Советского Союза, когда существовал Варшавский договор. С другой стороны, количество стран в мире, которые могут нас поддерживать и которые могут нам так или иначе оказывать помощь, будет на порядок больше, чем в ходе первой холодной войны, потому что тогда было только два лагеря, а все остальные страны входили в так называемый третий мир. Теперь третий мир является важной частью человечества и играет важную роль.
